Биография Фотографии Завещание

Производитель впечатлений

Избранные произведения 1981-1986гг.

Составление и предисловие —
ЗЕЙНЕШ АБЖАНОВА и АНДРЕЙ ТОМИЛОВ

ИЗДАНИЕ ПЕРВОЕ

АКЦИОНЕРНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО "КАЦ И ШМУЛЯ С С-МИ"
САНКТПЕТЕРБУРГ — ДМИТРИЕВКА — ТОМСК

1986

	+	+	+
Незаметное мерзкое что-то
по щеке проскользнуло, вопя,
и упало неслышно в болото,
и себя, и меня потопя.

Окт.1981


1917

1.
Плесь и грязь тунеядцев
бель булки жевает.
Так не бывает?
Бывает!!!
Рабочий рукой жилистой
железочасти деталит,
а буржуй сифилисный
знай, лишь деньги считает.
Честность?
Нет!
Несправедливое плохото.
Пролетарь! Перевернь свет,
уничтожь плесь хохотом!

2.
Барыня плачет,
горьк слёз лья, —
профсоюз прачек
не стирает белья.
Пролетарь ест бель булк,
буржуй метёт переулк.
Да здрав революцный нов!
Мир восставших рабов
новый мир создаёт
на костях эксплуот.

Дек. 1982.


ТЮРЬМА

Огромный дом. В решётках окна.
Тупая серость кирпича.
Бросаю молча я плевок на
тюремщика-бородача.

Февр.1983


ЗНАЕМ МЫ ЭТИХ ШУТНИКОВ, САМИ НА ТОМ ВЫРОСЛИ!

"Дядь, а лифт-то без дна", –
мне заявил пацан.
Я посмотрел на,
ничего не сказал.
Молча шагнул в
двери немой проём
и заскользил лифт.
Так что пацан — козёл.

1.03.1983


А?
Крестный ход устроить, что ли?
Разгулялась бы душа:
взять хоругви, выйти в поле,
эх, природа хороша!
Наплевать нам на Христоса,
на святой Ерусалим,
лишь размять бы ноги босы,
по траве пройтись долин!

21.12.1983


	+	+	+
	
Муха жужжит на окне —
на улицу хочет она.
Она надоела мне.
И не она одна.

21.04.1982


ПОСВЯЩЕНИЕ

Можете фокстрот танцевать, пообедав,
можете в блестящий дуть саксофон,
а можете наняться развлекать шведов,
купив патент и ещё телефон.
Вы прекрасны и редки впридачу,
таких дубов ещё поискать.
Я сижу и, растроганный, плачу,
я не в силах себя унять!

25.03.1983


ЧТО-ТО ИТАЛЬЯНСКОЕ

Наглое собако укусило в ного
и тотчас же скрылось где-то за дорого.
Наглое собако, мерзкое скотино,
отравлю мерзавцо капльо никотино!
Разыщу нахало,
привяжу к оградо —
получай в рычало
сигарето-ядо!!

15.02.1983


ПУСТОТА (ТОРЖЕСТВО АБСТРАКЦИИ)


Мокрые капли угрюмого мяса
ярко беззвучны и гнусно милы.
Я хочу не хочу баса.
Осторожно, я сплю полы!
Зелено яблоко кости тела,
муки лета ясны и злы,
я свои губы грызу неумело,
осторожно, я сплю полы!
Запонки утра ленивы и дряблы,
лестницы компаса вяжут узлы.
МНЕ НЕ ВДАВИТЕ В РУКУ ЯБЛОКО!
Осторожно, я сплю полы!
Руки кофе лакают нежно.
Как узловато в потёмках плыть!
Я установил рекорд надежды, —
я три года спал полы.

24.04.1982


Я — ПАМЯТНИК

Я памятник раздавленной мечте.
Она погибла в автокатастрофе.
О, люди! По утрам вы пьёте кофе,
сердца у вас давно уже не те.
И из сердец изгнали вы мечту, —
заботы мелки, мысли тупо-чинны.
Мечта погибла, вы тому причиной.
Я — памятник. Я это вам зачту!

2.06.1983


ПРОИЗВЕДЕНИЕ ДЛЯ ЦЕРКОВНОГО ХОРА.
ИПОЛНЯЕТСЯ НА МОТИВ ПРОСТЕНЬКОГО РОК-Н-РОЛЛА.

На земле лежит червонец
Вызывающе и ярко,
и Христа я восхваляю
за такие за подарки.

1982


	+	+	+
	
Ленивые волны бегут на песок.
Оранжевый солнца круг.
Я загораю, но хлеба кусок
не выпускаю из рук.

1982


ИХ ГИМН

Что вы смотрите, как из банки?
Мы — панки!
Мы раскрашены вам на зависть.
Чего прижались?
Наш наряд — Пикассо палитра.
Даёшь поллитра!
Долой Моцарта, долой фанки,
мы панки!
Наша музыка вам не в жилу?
Лопайтесь с жиру!
Не нужны нам лиры и франки, —
мы панки.
Вы кричите нам в перепонки,
что мы подонки,
а мы горды этим, мсье и гражданки,
мы — панки!

7.10.1983


К ПОСТАНОВКЕ ТЕЛЕФОНУ

Я могу позвонить куда захочу,
потому что поставили дома трезвольник.
Я от сердца урвал целый новенький стольник
и теперь день-деньской диск прозрачный верчу.

8.06.1984


	+	+	+
	
В промозглых трясинах болот
и в смрадных ослизлых подвалах
спасенья искал от невзгод
и скрыться пытался от шквалов
грозы, что придворный дурак
назвал как-то жизнью с похмелья.
Давно уж распят тот остряк…
Не жизнь — прокажённых веселье,
семейный весёленький пир
На тридцать целковых Иуды.
А он, всемогущий банкир,
готовит на каждого блюда.
И где ты ни прячься, и кем
себя ты ни корчь, — приглашенье
тебя уже ждёт. Глух и нем,
своё пожирай угощенье!

3.05.1984


ОКТЯБРЬ

Мой календарь роняет слёз листки,
он летом жив и от дождей промок,
он хнычет и рыдает от тоски,
совсем раскис и съёжился в комок.
А я смеюсь! Мне тишь неярких дней,
как цитрамон от боли головной.
Пусть сыплет дождь и дует ветр сильней!
Пусть лист шуршит под бодрою ногой!
А календарь… Его я пожалел
и, усыпив, засунул в холодильник.
Пускай зимует. Я завёл будильник,
чтоб он весной проснулся и запел.

2.10.1985


ВДВОЁМ С КОТОМ ПО ЖИЗНИ МЫ ИДЁМ

(куски из эпоса)
Тщедушное тельце кота
я спас от ударной волны.
Как плакал он и хохотал!
Как голову тёр о штаны!
И зажили мы в унисон,
и пили с конфетами квас:
он счастлив был тем, что спасён,
а я — что животное спас.

	+	+	+
	
Кот мне вцепился в пуловер,
а я бежал, летел,
я на занятья в универ–
ситет попасть хотел.
А кот кричал и даже выл —
боялся он машин.
Его я охлаждая пыл,
хотя успеть, спешил.
И он страдал, и я страдал,
неслись мы, как болид.
О, как же я не рассчитал!
Как лоб кота болит!..
Ах, мой несчастный нежный друг!
Прости, прости меня…
Я так желал вдохнуть наук,
что чуть тебя не смял.

	+	+	+
	
Коту я задал корм,
но есть он не хотел,
мечтал он, чтобы корр.
"Известий" ему спел
и падеспань сплясал.
Кот думал о мирской
тщете, он размышлял
о суете людской.
И взгляд его пылал,
и гневом он горел,
и искры он метал.
Зачем он так, зачем?!

	+	+	+
	
"Люстрин — 1 сорт,
Цена I м2 — 3,00 руб."
Из ценника
Мой кот иззяб. Его не греет кровь.
(сказать по чести, он уже не молод).
Нагнал Борей, зимы предвестник, холод,
и нос кота стал дряблым, как морковь.
Кота мне жаль. Я сшил ему пиджак.
Носи, носи, спасиба мне не надо.
Тебя я спас от ядерных разрядов,
так что ж не расщедриться на трояк?!

	+	+	+
	
Поцеловав кота в морщинистые губы,
я отошёл ко сну. Уснул. И снится сон
мне, что бравурный марш оркестр играет, трубы
блестят и медь тарелок льёт мне в уши звон.
А я иду вперед, мне ничего не надо,
лишь только б этот марш, и только б лишь идти
в сияющую даль, не опуская взгляда,
и стяга чистый шёлк над головой нести…
Сентябрь — октябрь 1985 г.

	+	+	+
	
Достав из пыльного чемодана
респектабельный вид,
надеваю видавшие виды штиблеты
и отправляюсь на прогулку,
вооружившись тростью.
Важно шагаю по обомлевшим улицам,
время от времени пробуя тростью
прочность деревьев, скамеек, киосков "Союзпечати" и пр.
Я доволен собой. Мне хорошо.
Мне здорово. Мне отлично.
Мне великолепно. Мне прекрасно.
Я счастлив.
Но вдруг в нирвану мою
врывается голос какого-то сумасшедшего:
– Простите, у Вас не найдётся спичек?
– Извините, я забыл дома свой уличный разговорник, —
отпарирывовую я, и гуляю дальше,
восстанавливая прежнее состояние.

29.10.1985


ПЛАЧ ПО ПЮПИТРУ

Тихо хнычет заброшенный в угол
старый пюпитр, упав на колени.
Свистом сквозняков очень напуган,
перепутал осень и зиму, утро и день.
Он любил, что в стакане ветка сирени,
он был почти незаметен, но внутри горд,
а его забросили, уронили на колени,
вырвали из тощих пальцев праздничный торт,
из любимого календаря все листки оборвали,
а ему сказали, что все кончились дни.
О, конечно, они его ничуть не желали!
О, ещё пожалеют об этом они…

1.11.1985


Я — ВОДЯНОЙ?

Я влагу Волги пальцем щупал
и Дона дну в глаза смотрел,
на Басандайке бреднем щуку
ловил. Мелькал я и пестрел
у Ангары, Оби и Белой, —
давно я в реках растворён
душой и даже грешным телом,
и сам я — грязный водоём.
Я водоём, но очень странный,
во мне купаться слишком глупо
в любой сезон и день; я ванна,
в которой моют ноги трупов.

Ноябрь 1985


ДАВАЙТЕ!!!

Трубите в трубы злости, стервецы,
ревмя ревите, антиэстетисты!
Отнюдь мы в этом мире не статисты,
мы — бытия реального отцы.
Кисейностъ — прочь, в ней тление и смерть!
Сминая кружева в ладонях потных,
раздвиньте занавес пред мерзостью и рвотой
реальности. Давайте это сметь!

1985


	+	+	+
	
Хочется выглядеть жалестно-безобразным,
ну, хотя бы прокажённым или юродивым,
мямлить беззубым ртом какие-то мягкие согласные
и истово креститься на церковь вроде бы,
влачиться, как сломанный драндулет, по трущобам,
и вымогать копейку, экспонируя, как тело нарывает.
В вы, признайтесь, тоже хотите? Ещё бы!!!
Просто каждый это в глубине сиреневых кишок
скрывает…

	+	+	+
	
Представьте гниющие потроха подохнувшей кошки,
воняющие падалью в грязной канаве;
или дикий замысел Оскара Кокошки;
или наёмного садиста в детской панаме;
или сифилис в третьей стадии у короля Непала,
а если вам и этого мало, —
откройте окно и перед вами предстанет мир
во всём своём безобразии…
С НОВЫМ ГОДОМ!
Я смотрю весёлым глазом
на снежинок хоровод...
Подхватить бы, что ль, заразу,
заболеть под Новый год?!
Душу полнит жажда чуда,
в ней шатанье и разброд…
Заболею, точно, буду
как чумной под Новый год!
Сердце вдруг то отогреет,
то как холодом сведёт…
Ну, конечно, заболею
и умру под Новый год!

1985

	+	+	+
	
Осенив себя крестным знамением,
и несмотря на то, что в сердце томление,
а в душе беспричинная злость,
я просто обязан воспевать с умилением
женщин с лицом, как лыжное крепление
и мужчин с головой, как слоновая кость!

Январь 1986


ВАМ!

Если бы я не был стеснён рамками жанра,
я мигом довёл бы вас до икоты,
изобразив, как на машине пожарной
проношусь по деревням Южной Дакоты,
вы изрыдались бы над моими строками о том,
как я признавался одной девочке в любви,
как бегал за ней с высунутым языком,
и как чуть не задохнулся, хохоча над собой, потом…
Вы ссохлись бы от моего душевного жара
и промокли бы от пота, прыгая по буквам
раскалённых строк, вы подверглись бы этим мукам,
если бы я не был стеснён рамками жанра…

Январь 1986


КАРЬЕРА

В Королевство Обеих Сицилий
я проник под покровом ноги.
Нет, об этом меня не красили,
да зачем и красить-то — ни зги!
Там царюльником и градогреем
я работать устроился в МИГ,
и теперь я ничуть не жалею,
что туда под покровом проник!
Я НОГУ ЖЕНИ ЧУЮ
Зима пошла на убыль
и стали дни длиннее,
и я хватаю рубль,
звеню по батарее.
Я всех бужу ночами
и им в лицо кричу я,
что под собой от счастья
я ног уже не чую.

Февраль 1986


МОЁ МНЕНИЕ

Наверное, надо иметь немалое мужество
и изощрённо-неистощимую фантазию,
чтобы про экономическое сотрудничество
стран социалистического содружества
писать стихи, или про освоение степной зоны
Евразии,
или, вооружив "Паркером", холёные руки,
натуралистично вспоминать, как гайки крутил
на морозе…
Всё это, конечно, важные штуки,
но о них лучше писать в прозе.


ЕЁ ГОСТЕПРИИМНАЯ РУКА

Её красивая, изящная рука
дала пристанище семейству бородавок
и жёлтым пятнам от дрянного табака.


ФИАСКО

Страдалец хронической рожей лица,
невесёлый отец трёх мыльных пузырей
(рождённых давно и забывших отца),
я был пинком вышиблен из дверей.
И не то, чтоб я очень уж горевал,
но где-то в глубине всё же жалел
о том, что такой печальный финал
повлёк за собой обдирание кожи с колен.


ПОПЫТКА ГАЛАНТНОГО

Кровопролитнейшая цепь первопричин
и солнце, бьющее сквозь выбоины башен…
… Не так малюем чёрт, как он бывает страшен,
и боль была сильней, чем мы о ней кричим…
Но я ж, какой ни есть, а джентельмен,
на строчках дамам не позволю поскользнуться.
Как я завёл их в стих, так дам им и вернуться
под заунывное гуденье ительмен.

Март 1986


ОН ЛЮБИТ ГРУШИ.

Мой язык во мраке рта,
своей маленькой темницы,
за годы странствий намотал
парсеки — покой ему лишь снится!
Годами крутит он круги
по нёбу, дёснам, дырам, пломбам.
Ужасно любит он труди–
ться, и всегда с апломбом
мне служит, когда я говорю.
Он рад увидеть белый свет.
И я добро ему творю —
болтаю так, что мочи нет…

Об языке своём сыздетства
я проявлял вельми заботу.
Нашёл я рычаги и средства,
заставить чтоб его работать.
Он дегустатором стал. Что же?
Сия работа важна зело.
Вперёд меня он пищу гложет,
моё лелеет в неге тело.
Котор продукт мне не любезен,
плюёт он прочь. И не дай боже
такой продукт вовнутрь влезет —
язык прикушен и изгложен
Зубами будет тотчас же.
Но иногда его я поощряю
конфеткой, вафлей, иль драже,
ну, иль ещё там чем, не знаю.
И живём душа мы в душу,
нам вдвоём и горя мало —
околачиваю груши
я; он сосёт то, что упало.

Март 1986


ЭКЗЕКУЦИЯ

Я посетил гнездовья тараканов
за холодильником, где пыль и паутина.
Рукою щедрой дустом из стакана
я их засыпал…
Грустная картина!

26.05.1986


НОЧНОЕ

	+	+	+
	
Мне раскрасили ночью зелёнкой
всё моё волевое лицо.
Я узорчатый стал, как клеёнка,
как пасхальное стал я яйцо…

	+	+	+
	
Из тьмы навязчивых идей
одну поистине лелею:
февральской ночью лиходей
мне перерезывает шею;
я верещу, хохочет мразь
(ведь для него убийство — спорт),
и вижу я в последний раз
сугроб, окурок, дядю с порт……..

	+	+	+
	
С зарёю встать, и в дальний путь
с благим намереньем пуститься;
пройти весь свет, пять лет поститься,
и исхудать, и обноситься;
домой вернувшись, поклониться
и на колени опуститься
перед Ушайкой, прослезиться
и, поскользнувшись, утонуть…

7–8.1986

	+	+	+
	
Брось, девушка, подол,
не прижимай воздушной ткани
к прекрасным бёдрам, — что с того, что ветр подул
и обнажил их, — мы не пуритане,
нам милы юных прелестей твоих под тканью
трепетанье
и чистой красоты твоей разгул.
Не токмо платие твое игривый ветр раздул,
но такожде и наше восхищение и любованье.

18.06.1986


СОНЕТ 2

Он возлежал, она сидела,
они валяли дурака,
она задумчиво храпела,
он поглощён был воскуреньем табака.
Из всех, кто был здесь, лишь река
достойным занималась делом:
она ползла издалека,
ворочаясь зелёным телом.
Моя бездумная рука
лист испещряла, чем хотела,
так неподкупна и легка.
Бежали сыто облака.
В лугах растительность пестрела.
Тоска снедала нас, тоска…

12.07.1986


СМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

За вервие гнилое ветр рванул,
и синь обрушилась, и обнажились тучи.
Что после месяца жары могло быть лучше,
чем оцинкованного неба жидкий стул?!!

20.07.1986


	+	+	+
	
Чета Петровых мечет стог.
Их мат размерен и тягуч.
Их взор — на северо-восток:
ползёт оттуда стая туч.
Пот ест глаза. В глазах туман.
Паут жужжит, как заводной.
Но машет вилами Иван,
а Марья сено мнёт пятой.
И знай — с покоса не уйдут,
покуда стог не завершат.
Ведь для себя они спешат,
лишь для себя их тяжкий труд.

22.07.1986


	+	+	+
	
Почему бы не написать о чём-нибудь жалко —
трогательно-беззащитно-красивом?!
Например: У меня на окне цветёт фиалка,
цветом, как спелая слива.
И далее ещё строф десять-двенадцать
о том, как я её берегу и поливаю,
о том, как не устаю ей улыбаться,
о, том, как рады ей друзья, которые бывают.
И отдать этот перл в журналы и газеты,
а они напечатают его на розовой бумаге,
и читатели, вечером посетив клозеты,
и развернув периодику, окунутся в магию
моей — тише воды, ниже травы — лирики,
прочитав, сорвутся с унитазов, забыв спустить воду,
и прибегут ко мне, восхищаясь сквозь бурю мимики,
станут жарко целовать в небритую морду.
А я буду краснеть и смущаться, заикаясь,
буду благодарить, рассыпаясь в книксенах,
до обморока раздавать автографы,
не подпуская никого к окну, где
уже скоро год, как ведут упорную борьбу
пауки величиной с кулак
и мухи с голубиное яйцо,
свившие себе гнездо в горшке,
где когда-то цвела фиалка.
Почему бы не написать?!

18.08.1986


	+	+	+
	
Я вплываю, в шарфе из шерсти
и в плаще из лавсана весь.
Мне навстречу — крики и жесты,
и арбуз предлагают есть.
Отказавшись с лёгкой улыбкой,
я сажусь, не раздевшись, в тень,
и молчу полудохлой рыбкой.
О, сегодня я мудр, как Монтень!

22.09.1986


	+	+	+
	
Я устоял!.. Она сидела
напротив сонного меня.
Природа отпустила тела
ей ровно столько, чтоб пленять.
В её глазах такая пропасть,
а в ней такая пустота!..
А я играл в несмелость, робость
и осторожно хохотал.
Она же, сетуя не скуку,
на одиночество, на грусть,
мою поймать пыталась руку
и возложить себе на грудь.
А я поймать пытался муху,
я стал активен, даже сверх.
О, боже! Чем такая мука,
уж лучше бы от яда смерть!
Но я сдержался, я не клюнул
на этот взгляд, на этот тон.
Она ушла, сердито плюнув.
Ура!!! Сижу, и ем батон.

26.09.1986


	+	+	+
	
За штоф купил, за то и продаю, —
послушайте историю мою.
Окружающая среда
тихо переливалась в четверг.
Жёлтая тлела звезда.
Урны смотрели вверх.
Листья и мелкий сор
ветер бил о кирпич.
С визгом и лязгом рессор
промчался старый "Москвич".
А я лежал, недвижим,
в ночь устремив свой взгляд.
Если бы не режим,
принял давно бы яд.

28.09.1986


УЗНАЁШЬ?

На ноге глубокий порез,
видна слоновая кость.
Вместо другой ноги — протез,
от него обида и злость.
На руках недельный загар —
будто мазали глиной.
В одной руке чёрный наган,
в другой банка малины.
Под глазами лёгкая тень,
отчего — бог весть…
В одном глазу антонов огонь,
в другом — Песней песнь.
Вместо носа — корнет-а-пистон,
а во рту, глубоком, как сон,
где-то рос один шампиньон,
да и сам позабыл, где он.

27.07. – 4.10.1986


ЭРЗАЦ–БУДИЛЬНИК

В буфете — запустение и нежиль.
На подоконнике увядший гладиолус
и, сытным завтраком расслаблен и разнежен,
спит кот. Его мурлычет голос.
Рука буфетчицы лимоном пахнет. Между
пирожных и конфет она недвижна.
Её покой и дерзок, и кромешен.
Синицы крики за окном звенят верижно.
Я ощущаю запахи и звуки,
но я отброшен в невесомость чашкой чая,
с лимоном, в коем, видимо, плескались руки
буфетчицы. Глазами я вращаю,
догадкой изгнанный из сна и скуки.

10.12.1986


ЛИСТОПАД

Лимонно-жёлт опавший шорох
и насторожен невзначай.
Туманным утром пьяный сторож
его сметёт, крича: "Прощай!"
Сверкнёт слеза его скупая,
взмахнёт растерянно метла,
и зарыдает, прочь ступая,
он от тоски и похмела.

Февраль 1983


	+	+	+
	
Не найти, даже если искать,
обетованный край.
Человек никогда не будет летать,
хоть мечтай, а хоть не мечтай.
Растворись, мечта о лучших днях,
в голубом небе!
Лучше сидеть на воде и хлебе,
чем катить на чужих санях!

1.06.1982


	+	+	+
	
Минареты церковных свечей
однозначны в своей простоте.
Я стою, сам себе казначей,
неподкупный, немой и ничей.
Ты идёшь и не видишь меня,
одиночество — мой удел.
Я хотел бы иметь коня,
я б узду на него надел,
я поставил бы в стойло его,
и отборным овсом кормил.
Впрочем, вы подавили зевок?
Я, наверное, вас утомил…

Июль 1982


	+	+	+
	
Я потерялся в сумерках признаний
и я не знаю, скоро ли рассвет…
Остались только призраки мечтаний,
в которых тени смысла жизни нет.
И цели нет, живу лишь только мигом,
и каждый день — лишь этот краткий миг,
когда застыну, поражённый ликом
Её, едва сдержав восторга крик.

12.11.1983


	+	+	+
	
Живу от миража до миража,
один исчезнет — новый замаячит.
Дорога — будто лезвие ножа,
блужданье ничего моё не значит…

19.01.1984


	+	+	+
	
Безумная синь
апрельского неба
во мне возрождает
лишь небыль и небыль
и от возрождённых
двух небылей разом
заходит уставший мой
разум за разум.

30.04.1984


	+	+	+
	
Ещё не умер свет усталый
за рамой грязного окна,
ещё размытой лентой алой
вдали виднеется закат,
но леса влажная прохлада
уже пророчит ночь и тьму,
и безнадёжности засаду
и одиночества тюрьму.

3.08.1984


МОЯ ЛЮБОВЬ
(обломки моноцикла)

1.
Мы говорить уже устали —
друг друга знаем наизусть.
И если я: часы отстали,
она тот час же: ну и пусть!
Наш диалог давно болезнен,
но, всё равно, опять (опять!)
тащусь к знакомому подъезду,
вхожу, не в силах устоять…
Как лифт скрипуч, хотя и нов он!
Меня он мчит наверх, туда,
где, услыхать хотя иного,
услышу то же, что всегда.

2.
Её, нытьём с ума сводя,
я по ночам гулять таскал.
Она, не слушая нытья,
болтала мне про идеал.
Я ей сказал: почти люблю,
пытался что-то доказать.
Она: рукой аля-улю,
и я увидел только зад.
Домой вернувшись, пил я чай,
шуршал газетой, бублик ел.
Всё, как обычно, но печаль…
Я о несбыточном жалел…

4.
Шепнула ты: рука уже озябла,
а я сказал: поставь её в карман.
О, я — тупой, бесчувственный болван!
Лишь через месяц понял я внезапно,
что в тот же миг и рухнул наш роман,
что я напрасно щебетал, как зяблик —
давно в сюжетах радужных мозаик
мои очки ушли на третий план.

6. ПРОСТИТЕ, Я СОШЁЛ С УМА…
Вы, несмотря на дождь и вьюгу,
тепло укутавшись, гуляли
с каким-то нежным Вашим другом
и с ним о жизни рассуждали.

Я встретил Вас почти случайно,
меня простите ради Бога:
не перешёл я Вам дорогу,
мои слова не прозвучали.
Пробормотав слова привета,
Вы промелькнули, словно призрак,
а я, борясь с напором ветра,
кричу, что в жизни главный приз — рак!

7. ОНА ЗВАЛА КОГДА-ТО В ГОСТИ
Пришёл. Букет большой за спину.
Звоню. Открыли. Пять минут, как
ушла, устав насквозь от сплина,
вдохнуть ветров желая жутко.
Быстрей! И вот уже в ладонях
горит перил дрянная краска.
Скатился вниз. Душа в погоне
с ногами хилыми погрязла.
Догнал. Маневр обманный сделав,
иду навстречу. Весь — сиянье.
Всучил охапку красно-белых.
Она: лицо — само страданье.
Куда вести? О чём трезвонить,
развеять чтоб завесу сплина?
Пальто сорвав, бросаю в глину,
топчу, ногами мну его нить.

Хохочет. В зоре — удивленье.
За руку цапает. Довольна.
Зовёт меня на чай с вареньем.
Иду, закончив представленье.
А сердцу за пальто так больно!!!

8. ЭКСПРЕССИВНАЯ ИМПРЕССИЯ
Конечностью дрожащей соскоблив
пятна патины с памяти,
остолбенел: огонь сосков, лиф
расстёгнут, пальцы мои по белым клавишам
девичьих грудей играют
Баха, уста терзают
халву её нежного рта.
Та или не та?..
Даже руки вспотели…

12.
У окаёмки синих глаз
какая-то безмолвная прилежность.
А может это просто нежность,
которая так красит Вас…
У очертаний щедрых губ
какая-то зефирная овальность.
Они, должно быть, горько не рыдали,
не знали, как бывает милый груб…

И вся Вы — новогодняя открытка,
в которой чистые и яркие тона
мне всё же кажутся нелепою ошибкой.
Быть может, я неправ, —
в том не моя вина…

14. TКTE–А–TКTE
В красно-синем тумане объятий
я хронической астмой сипел
и долбил твои губы, как дятел,
и от диких желаний потел.
Тет-а-тет мы остались впервые,
я был робок, пуглив и несмел.
Билась тонкая жилка на вые.
Я б коснуться тебя и не смел…
Ты спасла меня, о Коломбина!
Всё, что было — заслуга твоя.
Ты ушла и сказала: "Дубина…"
Я ушёл и подумал: "Свинья…"

16.
Я вспомнил о лёгких штрихах акварели,
создающих иллюзию сходства с натурой,
и мысленно стал проводить параллели
с такой же картинно-красивой, но дурой.
Их оказалось всего восемнадцать,
а потом пошли меридианы,
но они также продолжали улыбаться
и, бесстыдно обнажённые, звали на диваны.
Я стряхнул с себя глобальную похоть,
стал искать в энциклопедическом словаре
значение слова "любовь", но хоть
и нашёл, так и остался в январе.

18. ТЫ С НИМ ГУЛЯЛА
Вы хохотали, словно в цирке,
и я невольно засмеялся,
хотя, когда на вас нарвался,
от шока стал синей копирки.
Я пожалел, что шёл с Володей,
а не с Маринкой из Горсада.
Фаготом хрюкала досада
на фоне бравурных мелодий.
Ты на меня смотрела, словно
под ручку шла с норвежским принцем,
и я, пойдя на дикий принцип,
вас не почтил своим поклоном.

19. OH, GIRL!..
Я ею, как в горячке, бредил
и имя, как в бреду, шептал.
Она же думала — я сбрендил
и невменяемым я стал.
Я ей достал билет на Аллу
и книги Пикуля дарил.
Она пошла. Она читала.
Она решила: я — дебил.
Я, наконец, устав от страсти,
ей кисть и сердце предложил.
Я целиком в её был власти.
Тряслись мучительно поджил–
ки. Я уже готов был к смерти
в отказа случае. Но вот
она хохочет лишь, и — верьте! —
себе я выстрелил в живот.

20.
Мы подкатили в тарантасе.
Я соскочил на талый снег.
Был день чудесен и прекрасен,
как полагается весне.
Тебе спуститься помогая,
я уловил горящий взгляд.
О, нет, не ты, но та, другая,
парила головами над.
Уже успел её забыть я,
и был я чист — давным-давно
к ней не таскался в общежитье,
и без неё был счастлив, Но
она совсем иначе мнила
и, грёзы робкие тая,
нахохлившись, шмыгнула мимо:
решила, видимо, — не я,
блестя улыбкою весёлой,
с тобою в паре хохоча,
иду с бутылкой "Пепси-колы",
сугробы рыхлые топча.

21.
Ты не обещала и не пришла, — что в этом такого?
Но хотелось выть, выть и выть, не переставая.
Переборов, стал нанизывать за словом слово,
с какими-то типами в коридоре, постепенно успокаи–
вбя–
сь.
Наконец, забывшись, стал даже напевать какую-то
глупость,
заулыбался, зажмурил глаза, рожа сделалась, как
у осла.
И вдруг,
как электрошоком шарахнуло по луковице:
ты не обещала и не пришла…

23. СОНЕТ 1. ТАНЕЦ
"Опал" и "Кечкемет" её дыханья
и парфюмерии немыслимый дурман
я впитывал, как истинный гурман,
всем существом уйдя в благоуханье.
Меня окутал сладостный туман,
аппендицит заныл от обонянья,
я, побелев, раскис от обаянья
невыразимого, я стал, как каша ман–
ная. Но сердце жгут желанья,
лаская перси запотевшей дланью,
шепчу прерывисто: "Послушайте, мадам…"
Но у мадам другое нынче в плане —
она без слов уходит гордой ланью.
И я молчу. Я пуст, как чемодан.

24. МОИМ ВЕРЕ, НАДЕЖДЕ, ЛЮБВИ — СВЕТЕ, ЛЕНЕ и ИРЕ
О, глаза эти цвета
немытых пустых бутылок!
Вы ими пьяните, Света, —
мне закружило затылок!
Ах, эти измятые груди, —
я утонул по колено
в их студенистой груде,
Меня Вы пьяните, Лена!
Ох, как вы пьяните, Ира!
Хоть Ваше юное лоно
дряблее и жиже кефира,
Вы — крепче одеколона!

27. МЫ ЧИТАЛИ СТИХИ ПАСТЕРНАКА…
… Твои стройные ноги в красном капроне
вызывали во мне общий подъём,
я, как порох в выстреленном патроне,
уже готов был сгореть живьём.
Я стал хвататься за что попало
и был не в силах отвести взгляда,
а ты всё выше занавес поднимала,
подливая в меня сладковатого яда.
Наблюдая немыслимый взлёт одеяний,
как Христос возносился я, тихий и страшный
после всех увещаний, призывов, деяний,
обнажение тела вкушая, как брашно.*

А ты смотрела всё строже и строже
остекленевшими от страсти глазами,
и у меня пробегали по коже
то жар, то тайфун, то мороз, то цунами;
и я всё больше деревенел, бледнея,
и всё бешеней сердце стучало.
Одежда сброшена, а под нею —
ничего. О, как всё во мне одичало!!!
О, какой пробудился во мне Кракатау!
(Я вспотел, как проходчик Симплонского туннеля.)
И всё, что в недрах моих клокотало,
выплеснулось, как пепел на прибрежные мели…
И, сжимая тебя, как утопленник камень,
я затих, улыбаясь почти идиотски…
Поэтично-духовное кончилось низменно-плотским
и, устало зевая, я книжку закрыл со стихами.

29.
Вы вся — изящество, вся — женственность, вся — нега,
у Вас меха и финская дублёнка…
С какою грацией Вы мучили ребёнка
за то, что он сжевал кусочек снега!
Его везли на санках Вы куда-то,
он был одет небрежно, как попало,
ему за шиворот снежинки задувало
и он озяб, но всё-таки не плакал.
Он только крохотною нежною ладошкой
скатал снежок и ел его, мечтая
о том, чтоб Вы ему купили попугая,
или, хотя б, не прогоняли кошку.
Но Вы, питомица Макаренко Антона,
дитя лишили и невинной сей отрады.
Своим деяниям Вы, верно, были рады
и их считали проявлением бонтона.
Бог Вам судья, — ребенок Ваш. Однако,
в моих глазах вся прелесть Ваша пала.
Я отвернулся и побрёл, куда попало.
Будь я ребёнком, я б, наверное, заплакал…

30. СТАРИННАЯ ПЕЧАЛЬНАЯ ПЕСЕНКА
(две последние строки каждого куплета повторяются два
раза. После третьего куплета вновь повторяется первый)
1. Ах, как я неумел
в постельных упражненьях…
О, сколько униженья
чрез это претерпел!
2. Ах, как я неуклюж
в сих игрищах Амура,
да и своей фигурой
нескладен я к тому ж.
3. Прелестница младая
меня стремится прочь:
За ночью длинной ночь
я провожу в страданьях!..

32.
Эти письма… Где ты получила их столько?..
Мы ехали в открытой повозке
по зеленеющим тёмной зеленью улицам,
по улицам, каменевшим домами.
Твоё платье очень шло к тёмным волосам.
Ты очаровательно смеялась.
Не помню — что, но что-то оживлённо
ты мне говорила.

Потом мы надолго умолкли.
Повозка входила то в тень, то в свет,
проезжая под тополями.
Ты стала распечатывать письма.
Я смотрел на тёмно-красный кирпич старых зданий,
на выветренный раствор между кирпичами,
на божью коровку, ползущую по раствору,
на точки спины божьей коровки.
Ты распечатала письма.
Они оказались на полиэтилене и клейкой ленте,
на целлофане, миллиметровке, станиоли,
капроне и ракорде.
Ты побледнела и сказала, что надо лететь.
Встала, поправив платье,
и взмыла, взмахнув напоследок
всей несуразицей своих посланий.
Вслед за тобой улетела божья коровка.
Дома свернулись в никелированную гофру.
Деревья скорчились в тифозной лихорадке.
Я стал в повозке пятым колесам.

	+	+	+
	
    Любовь, как видно из стихов, — вялая, дряблая, невыразительная, бледная,
    как девочка, недавно перенёсшая одновременно тиф и дифтерит на ногах.
    Она анемична, сама себе тягостна, безвольна. Она идёт, пошатываясь,
    чуть тронь — и она упадёт.
    Это, собственно, даже и не любовь, а какое-то болезненное состояние —
    будто чирей на ягодице: ни сесть, ни встать, ни пройти толком, а только
    лечь на живот, закрыть глаза и забыться в неге, а потом, уснув, повернуться
    неловко и закричать от пронзившей боли, и больше уж глаз не сомкнуть
    до выздоровления, которое приходит через неделю.
    А после выздоровления с усмешкой облегчения, вспоминая, знобко улыбаться
    минувшим страданиям, ещё прочно сидящим в голове, но со временем бледнеющим,
    постепенно исчезающим и не вызывающим уже улыбки, а, скорее, заставляющим
    досадовать неизвестно о чём.
    Словом, болезненная симпатия, а никакая не любовь.
    
    Октябрь 1985 — июль 1986 гг.
        
        
ЗИМА НАСТАЛА

Прошло зелёное на чёрном,
теперь — лишь белое на белом.
Собрав все краски в гримуборной,
природа их накрыла телом.

1.11.1985


	+	+	+
	
Подумал я: а не сгорю ли,
когда, как яркая звезда в куст,
ко мне со знойных гор июля
упал в ладонь багровый август.

15.11.1985


САМ НЕ ПОЙМУ

На новогоднем маскараде
я вырядился второй половиной сентября,
той, что с 15 по 30 число,
являя собой последнее тепло,
опадающих листьев желтизну и багря–
нец. И чего бы ради?

28.01.1986


	+	+	+
	
Мой друг, скорей иди сюда,
смотри, прозрачна как вода!
Она бежит, искрясь журчаньем,
она блестит вчерашним сном,
она своим любима дном
и счастлива его молчаньем.
А ты? Кем ты любим безумно?
Кому ты дорог и единственный?
Молчишь? Вода горит лазурью,
а ты ненужный, но таинственный…

24.11.1985


ДОЖДЬ ПРОШЁЛ

Из лёгких выветрив остатки CO2,
я их наполнил пенистым озоном.
Бродя по свежевымытым газонам,
я наблюдал, как нежная листва,
что тонкой зеленью окутала древа,
была слегка колеблема муссоном,
и, оглушённый впечатлений сонмом,
происходящее я понимал едва.
Вполокоёма полыхала синева.
Обрывки туч съедались горизонтом.
С ветвей намокших мириады звонких
прозрачных брызог ветр срывал…

9–14.05.1986


	+	+	+
	
К жаре был город не готов,
она подкралась незаметно.
О, как взлоснились искрометно
довольством мордочки котов!
Кончался май. Торговки квасом
к себе манили, как магнит.
"Победу одержал "Зенит", —
кричал динамик хриплым басом.
Был беспощадно-ярок день.
Он всё высвечивал жестоко:
в домах — асимметрию окон,
за ними — хлам и дребедень.
А я, все мелочи презрев,
бродил по грязным тротуарам,
предлетним обуян угаром,
и аромат впивал дерев.

26.05.1986


	+	+	+
	
Она больна, давно любовью
неразделимою больна.
Её движение любое
ей отдаётся тяжкой болью —
невыносимая цена.
Её обыденность — тоска,
её бессонница подруга,
её усталая рука
ведёт в тетради круг за кругом.
Её глаза — как полонез
Огинского. Её уста,
как те плоды, что августа,
хотя созреть, всё ждали, ждали,
а вместо августа октябрь настал, —
они поблекли и увяли.
Ждёт всю её такой конец?

11–12.06.1986


СМОТРИ:

закат давно оттлел.
По дымчатому своду
крадутся синеватых туч клочки,
скрываясь за электроламповым заводом.
Над деревянным домом
моим,
который давно уже анахронизм,
как и я сам,
великолепно,
зелёною китайской тушью
выписана лиственницы крона.
Ах, жаль, что у меня с собою нет
лезвия "Шик",
чтобы мог я
вырезать всё это,
заменив на твой портрет в полный рост,
исполненный в твоей манере…

6.06.1986

	+	+	+
	
Дождь прошуршал. Он был не нужен,
но всё же был, — и вот уж нет.
От тополёвых почек лужи
приобрели чернильный цвет.
И у меня (хоть я не лужа
и дождь я наблюдал в окно)
в душе всё чёрно и, к тому же,
уже давным-давным-давно.

12.06.1986


	+	+	+
	
Слова не сказаны,
но я действую так,
будто всё ясно давно.
И в этом есть своя прелесть,
потому что
никем не разрешено.
Детские игрушки:
улучшение работы транспорта,
запрет на вино.
Я мог бы стать соавтором
семи чудес света,
но…

	+	+	+
	
Вами движет страх,
мною движет смех.
Вам гореть в кострах,
мне страдать за всех…

13.08.1986

	+	+	+
	
Любовь ещё не созрела,
а душа уже истощилась
и сердце моё отбилось…
Бросай же в огонь их смело!
А крепкое нежное тело,
что девушкам юным снилось, —
ему пропадать не дело:
кромсай же его на силос!

22.09.1986

	+	+	+
	
Собаку резали, а, может, линчевали.
Был вереском заполнен весь квартал.
А в доме ничего у нас не знали,
я даже безмятежно сладко спал.
Ну, а потом нам это рассказали
и каждый неутешно так рыдал,
что прыскали водой, увещевали,
но плакать ни один не перестал.

26.09.1986

	+	+	+
	
Кто-то неведомый листья
собрал и поджёг.
Сладкий стелется низко
дым, как и листья, жёлт.
Солнце и тёплый ветер…
Не верь!
Я рано утром заметил —
стужа стучала в дверь.
И целый день с испугом
радио ныло про снег.
Тяжким грядёт недугом
зима. Избавленья нет.

28.09.1986


ВОСПОМИНАНИЕ О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ

Две стройных фигурки в зелёном.
В руках автоматы из жести.
Мечтают об ангельской мести
и дышат тревожно палёным.
Их мамы гадают не гуще,
листают литые альбомы.
Не спят их замшелые бонны
и вяжут набрюшники пуще.
Один из них — бывший кондуктор,
он ждёт повышения в чине.
У них в вещмешках сигареты
и кофе в запаянных банках.
Мечты алкоголем согреты —
они о горячих испанках.
Ну, что ещё нужно мужчине,
помимо хороших продуктов?
А вместо испанок горячих
на брата — по огненной пуле
и обе фигурки незряче
в мадридские камни уткнулись.

Июль — 4.10.1986

	+	+	+
	
Дул дождь. Шёл ветер. Бастионы лета
неуловимо рушились во тьме.
Деревья не задерживали света,
но света не было, и было грустно мне.
А ты, была хоть раз ты в грусть одета?
Не помню… Ветер, дождь и темнота.
Я — погорелого солист кордебалета,
тебя же или нет, иль ты не та.

9.10.1986

	+	+	+
	
Длинное тело сверкнуло, упало.
Змея?
Женщина?
Привидение?
Бред.
Ёжик молока попил, убежал.

5.11.1986


НЕРВНО, НО, НАВЕРНОЕ, НЕВЕРОЯТНО ВЕРНО

1.
Ты твердишь, что мы рядом, рядом,
а мы, поверь, так далеки…
мы научились касаться друг друга взглядом,
но мы за тысячу лет до касаний руки.

2.
Дай в невесомости твоей
мне, притаившись, раствориться,
дай мне послушать, что струится
там, в глубине твоих очей.
Дай к роднику твоей души
припасть усталыми устами.
Возьми с собой меня. Составы
ещё не все ушли. Бежим?!

3.
Улетим от раскрашенных трав,
от подстриженных в скобку дерев,
об антенны тела изодрав
и об облаци их отерев.

4.
Воспари, вознесись, подними меня
над мусорными баками,
над канализационными люками,
над заплёванными задворками;
научи, как оторвать взгляд от асфальта,
покажи мне, где небо,
я забыл, как выглядят звезды…
Я устал вдыхать своими ржавыми жабрами
городской смог и окись свинца,
научи меня дышать остатками лёгких,
иначе мне не дожить до собственного конца.
Дай мне силу любви!
Я пал так низко, что уже некуда падать,
а я всё лечу вниз.
Прошу тебя, возьми рычаг,
до которого не дотянулись
старческие руки Архимеда,
и переверни весь этот мир,
чтобы я полетел
вверх!..

Август — сентябрь 1986


	+	+	+
	
Кажется, кончился серо-буро-малиновый пролог,
отфырчала пятимесячная увертюра,
и ты впорхнула,
колибри сорок восьмого калибра,
и льёшь невидимый бальзам
на мои несуществующие раны.
У меня ещё не было таких
великолепно-рыжих.
Кто ты: лиса или воротник из неё?
Бежишь ли ты по сверкающему насту
или плывёшь на чьих-то плечах?
А! Кем бы ты ни была,
я придумаю тебя в тысячу раз лучше.
Только молчи.

5.11.1986

	+	+	+
	
За моей неприглядностью — ничего,
кроме попытки казаться приглядным,
а за этим дождём — только дождь.
А ты всё ещё от меня чего-то ждёшь,
называя меня своим ненаглядным,
обнимая и целуя меня всего.
Но я уже лишь посмертная маска
с себя самого. Я как из гипса,
да ещё вдобавок начинённый
своими дикими снами, опьянённый
необоримым желанием разбиться.
Сумеешь ли ты стать замазкой?

6.11.1986


ЧАСТЬ 3

ОПУС 2

Я, как владелец странноприимного дома, страдающий идиосинкразией к лицам,
собрал в своей голове сотни обликов, которые толпятся и распирают её изнутри.
И вот, однажды, прогуливаясь по центральной улице, я переоценил свои возможности,
поднял глаза от земли и впитал порцию катящихся мне навстречу лиц.
О, слабая голова моя!
Она не выдержала и раскололась, и все собранные мною лики посыпались из неё,
как из ведра, а прохожие: кто кивал головой, как хорошо дрессированная лошадь,
кто насвистывал, делая вид, что ничего не заметил, а кто откровенно хохотал.
И я не успел заметить пугавшихся.
Значит, все были так же уверены в себе, как я за пять минут до того.
Тогда я, умирая, захотел предупредить прохожих о том, что их может постигнуть
моя участь, захрипел что-то, но в склонившиеся надо мной несколько ушей смог
выдавить лишь неизвестно откуда всплывшее слово "АББРЕВИАТУРА".
Уши в испуге отшатнулись и скрылись в конечной мгле.

Октябрь 1985


ОПУС 3. АКУСТИЧЕСКАЯ СОДА

    Вечером Николаю Палычу вкатили аминазин. Он лежал на койке злой и сильно
    прижимал к грелке болевшую ягодицу.
    – Сволочи, — думал он, — гады... меня за дурака… да я вас всех... мне только
    встать… посмотрим ужо...
    И сжимал кулаки под одеялом.
    Одеяло, собственно, к происходящему имело немалое отношение. А случилось вот что.
    После ужина мужики душевно покурили в туалете и пошли смотреть телевизор.
    Давали 38 серию "Следствие ведут знатоки". По ходу просмотра разгорелся спор
    о том, можно ли вскрыть сейф так, как сделал это преступник в фильме.
    Николай Палыч, сам отсидевший в позапрошлой пятилетке срок за взлом, блюдя
    негласную солидарность с собратом, доказывал, что можно.
    За него было человека два. Оппозиция сформировалась вокруг бывшего майора из угрозыска.
    Угрозыча, как его звали за привычку брать на себя руководство во всех случаях,
    прибегая к методам самым инквизиторским, и мастера по производству сейфов дяди Лёши.
    Николай Палыч разволновался не на шутку, требовал, чтоб ему принесли сейф
    с наркотическими веществами, и он "щас его вскроет", а когда стали успокаивать,
    немного отошёл и сказал, что сейфа не надо, но он "щас съест сваё адияло". И рванулся
    в палату. Там-то его и скрутили, и вкатили аминазин.
    Николай Палыч был старожилом и завсегдатаем психбольницы. Но в этот заход ему не везло.
    Он конфликтовал каждый день — с медсестрами, врачами, товарищами по палате.
    Вот и сегодня утром он напросился идти с дежурными за завтраком, чтобы прогуляться,
    и на раздаче поцапался с одной знакомой из 7 отделения — она не хотела дать докурить
    сигару. А сигару Николаю Палычу очень хотелось.
    После завтрака отправили на уголь, нужно было натаскать его для котельной. Больница
    была на краю города и отапливалась автономно.
    На угле Николай Палыч поссорился и чуть не подрался с кочегарами, которые подгоняли
    больных, не слишком спешивших с выполнением задания, потому что, как всякие люди,
    любили тепло, но справедливо полагали, что уголь таскать должны те, кому за это платят.
    От стычки с кочегарами Николай Палыч сильно разволновался и долго потом курил, успокаиваясь.
    Пообедал он с аппетитом. Но после обеда...
    Да, бывают после недель и даже месяцев затишья, такие дни, когда кажется, что свет
    на тебе клином сошёлся. Такой день случился у Николая Палыча.
    После обеда он уже было собрался подремать немного в кабинете трудотерапии, где больные
    клеили коробки для лекарств, как дежурная медсестра велела ему заменить внезапно
    занемогшего дежурного по кухне.
    Конечно, Николай Палыч огорчился. Тем более, что он был свято уверен, что посуду
    должен мыть медперсонал.
    Пока он мыл тарелки, разболелась спина. А в напарники ему попался какой-то заторможенный
    тип неопределённого возраста с тупым лицом. Он спросил, чем мыть посуду, вероятно,
    дежурил в первый раз.
    Николай Палыч сказал ему:
    – Сыпь акустическую соду в ванну, набери воды, и пошёл!
    Тип, однако, попался настырный, и стал доказывать, что сода каустическая.
    Николай Палыч твердил, что акустическая. Он точно не знал, но в спорах привык стоять
    до конца. Конечно, опять разнервничался, и когда тип показал ему коробку с надписью
    "Каустическая сода", Николай Палыч ударил его черпаком по голове.
    Но обошлось…
    И вот после ужина поспорил с мужиками насчёт сейфа, и ему вкатили аминазин…
    Этот заход складывался у Николая Палыча неудачно.
    
    Январь 1986

    
ОПУС 4

    Ночь. Темень. Сильный, порывистый ветер гнёт деревья и обламывает ветви, которые
    с тревожным шелестом валятся наземь. Но на дворе начало июня, и ветер тёплый,
    его порывы приятны, поэтому настроение у меня философско-лирическое, иду, зевая
    по сторонам, брожу по знакомым с детства улицам.
    Подхожу к дому. Ртутные фонари уродливо освещают дома, раскачиваемые ветром
    тополя и провода. Какая-то женщина выгуливает сенбернара: сама идёт по дороге,
    а он важно следует по газону, вынюхивая что-то в траве. Поравнявшись с ними,
    я вдруг неожиданно для самого себя спрашиваю владелицу животного:
    – Можно, я поглажу вашего сенбернарчика?
    Она как-то загадочно, джокондно улыбается и нежно произносит:
    – Пожалуйста.
    Я провожу рукой по затылку зверя и начинаю заводить её на второй круг, но внезапно
    с криком: "А меня ты спросил?!!!" сенбернар кидается на меня, валит на асфальт и
    пытается перегрызть мне горло. Я, лирик и философ, слабо отбиваюсь и, в конце концов,
    начинаю молить о пощаде.
    – Ну, то-то, — рычит сенбернар и отпускает меня. Подходит к своей хозяйке и
    садится возле. Она всё так же улыбается.
    Я говорю ей:
    – Спасибо за разрешение. У вас такой милый пёсик. Даже очень приятно было познакомиться.
    Вот, возьмите пять рублей, купите ему от меня какую-нибудь безделку. Сдачи не надо.
    А сейчас подержите его, пожалуйста, мне пора, я и так задержался у вас.
    Она берёт своего монстра за ошейник, в другой руке зажимает мою пятёрку, смущённо
    разглядывая обломанный ноготок на указательном пальце.
    Вскакиваю с асфальта и, не отряхиваясь, не систематизируя нанесённые мне ранения
    и прочие повреждения, улепётываю скачками.
    Мне уже не до тёплого ветра, не до тополей, не до воспоминаний детства,
    не до лирики, не до философии.
    У меня одна мысль: "Удержит ли она его, если ему мало пяти рублей?!"...
    
	Июнь 1986