![]() | Биография Фотографии Завещание |
День был днем. Внезапно пришел августовский холод и выстудил квартиру. Вещи стояли съежившиеся, поникшие. Солнце просачивалось сквозь зеленые еще листья, пытаясь компенсировать низкую температуру жилища, и этим только раздражало. Но раздражаться не было никакого смысла: диктофон (старый, советский поганый, с никуда не годным уровнем записи - но все-таки диктофон!) я принес домой, пообедал, и теперь мог прилечь отдохнуть с Олешей в руках, которого я могу читать лишь в избранные минуты жизни - его метафоричность, потрясабельность, густота и свобода слога подразумевают кой-какую внутреннюю свободу читателя, не загаженность его головы сравнением цен на продукты питания "раньше" и теперь; видел я на днях на базаре, что на пл. Дзержинского тётю, шедшую вдоль длинной очереди за виноградом, как молодогвардеец на расстрел, и внушающую себе: "надо брать!"...Короче...Только, только я собрался с духом, настроился, и навесил зад над ложем своим, как пришли Филимонов и Скачков. Которых я никак, разумеется, не ждал. Потому что звонил Филимонову два раза днем не получал в ответ ни звука в трубе, и на сегодня поставил на нем крест. А Скачков ко мне один, после известных, но ныне, кто старое помянет, событий, ни ногой, исключая страшный дождь месяц назад. Ну, что ж: расслабился - получай. Они пришли. Я сгруппировался, включил диктофон, и впустил их в свои закрома. Запись имеется. там ничего интересного: сидят три дебила, и смотрят два последних номера журнала "Крокодил". И все это вслух комментируется. Самое, и единственное там интересное - это сообщение А.В.Филимонова о том, что у него померла давно и непрерывно с ним проживавшая семидесятивосьмилетняя бабушка. С которой мы имели непростые, но яркие отношения, о которых - не сейчас, не здесь, хотя в голове меня они - будьте уверены - и здесь, и сейчас. Пусть земля ей будет пухом, окончившей университет по части биологии в 37 году, она - бабушка Филимонова, и я знал ее с осени 87 года, а для меня, психопата и неврастеника, это долгое знакомство!.. Исчерпав возможности магнитной ленты, мы выдвинулись к Петру Слепкову. Я оставил записку Анжеле, где объяснял ей ее действия, поскольку она могла придти, поскольку последние дни среди нас заведено, что она приходит каждый день. У Петра я был последний раз после дня рождения Ромочки Позднякова в середине мая, да еще потом в середине июня ненадолго зашел. Он, Петр, удалился, как Ахматова, в мирок интимных переживаний, и, по слухам, собрался жениться. И как-то так себя поставил, что товарищи ему не нужны, и все перестали к нему ходить. Идя к Петру, А.В.Филимонов сказал мне: "Я так понимаю, что Петя нам больше не товарищ?". Я объяснил ему, еще дольше Петю не видевшего, что он исключительно правильно понимает момент. Он сказал: "Значит, нужно как-то выманить у него пластинку Мэйалла." И мы пришли к вратам Петра. И вошли внутрь. Небольшое жилище Петра было к семье и браку готово: почти всю полезную площадь занимала несколькоспальная кровать, при желании свертывающаяся в тумбочку. - Ну, что, Петя, женишься ты, говорят? - спросил я его в лоб. - Да, скорее, да, Макс, - мягко, но решительно отвечал он. - Вот, в пятницу уезжаю на родину, в Джетыгару, в восстановленную вновь Тургайскую область, отмежевавшуюся от Кустаная, города, который, как писал Дима Гоголев, постоянно продувают ветра, несущие запах полыни. Денег нет. Покупайте вот пластинки. И он указал широким жестом персидского шаха на кучу пластинок, которые и на первый взгляд либо у присутствующих давно были, либо они и сами их продали/подарили, или были бы рады такие пластинки подарить и продать, либо они им были просто не нужны. - Я чертовски рад, что вы пришли ко мне, ребята. Садитесь, покупайте пластинки, выпьем по рюмочке чайку, и все будет хорошо. Мы вылезли через окно на лужайку, поросшую лебедой да иван-чаем, и сфотографировались с Петром и портретом Сальвадора Дали. Влезли обратно. Попили чаю. Посмотрели пластинки. - А что, - сказал Скачков. - Не съездить ли нам к Анжеле? - А зачем? - насторожился я, как Тургенев при упоминании имени Полины Виардо в рассказе Аркадия Арканова "Восстановление вчерашнего черепа по сегодняшнему лицу", перепечатанному нашим "Молодым ленинцем" из баранаульской "Молодежи Алтая". - А я Димычу отдал было "Петербург" Андрея Белого. Теперь же хочу поменять его на "Котика Летаева" в рамках моей программы сбора всех произведений Белого с последующим их обязательным прочтением всеми членами моей семьи. Поехали, а? Филимонов замялся, стал спрашивать, СКОКА ВРЕМЯ, узнал, что девять всего, а, поскольку дома он либо спит, либо отсутствует, вяло согласился прогуляться до меня, на чем я настаивал, ибо - объяснял я моим недалеким товарищам - вдруг Анжела приходила ко мне, и, действуя по инструкции, идет сейчас нам навстречу или бродит, аки лев, вокруг моего дома, ища кого бы пожрать. И мы пошли обратно ко мне. Неплохой вечер для трех джентльменов. 2. Шли мы мирно, легко выдыхая воздух вечера, который казался более теплым, нежели воздух дня. Ибо осень в наших палестинах начинается в августе, да не обильными урожаями, а утренними заморозками, в нашем же случае явно наблюдалось обратное перетекание к лету. Записка девственно белела на давно, а может, и никогда не крашеной раме окна. Скачков сделал движение телом в сторону транспортной магистрали. Филимонов стоял покорный, как лошадь, которая уже поняла, что сейчас ее порубят на колбасу, и что сопротивление бесполезно... - Сейчас, - сказал я. - Вот только зайду пописать. Снял записку, облегчился и неспеша вышел. Двое моих товарищей стояли у угла дома, как сироты, тихо переговариваясь, одинокие в неотчетливых пока, но явно надвигающихся сумерках. Я посмотрел на часы. Было начало десятого. Я увлек их вперед. Сказал, что пойдем на одиннадцатый автобус, чтобы скрасить поездку на анжеликину окраину. И тут мы увидели выплывающую, расписную, нам навстречу из-за деревьев Анжелу с бледными губами и обычным своим зеленым рассеянным взором. Мы встретились на ровном месте, заасфальтированной площадке перед строительным управлением. Анжела сообщила, что у нее депрессия, и что она приняла амитриптиллин. Я взял ее за руку, Скачков встал сбоку, а Филимонов стал расчехлять фотоаппарат. Мы пытались создать на этом бесплодном месте живописную группу, для этого даже привлекали проходившую мимо гирлу школьного возраста, но она показала нам юный язык. Филимонов сказал, что у нас фантазии маловато, все наши попытки похерил, взял власть в свои руки (а куда деваться? - человек с аппаратом главнее просто человека!), сказал, что у него есть идея кадра (мы напряглись, готовые, если надо, напрячься еще сильнее), но для этого надо идти во двор дяди Труша (мы расслабились). И мы пошли туда, то есть, в избранном до встречи Анжелы направлении. По дороге родилась мысль ехать на такси. На углу Кострикова и Вострикова мы полчаса пытались воплотить идею в жизнь, будучи внучатами Ильича и понимая неразрывность теории и практики в сочетании с классовой ненавистью. Тоже нам демонстрировали и водители: никто не останавливался. Опять пошли пешком. По дороге снялись в виде атлантов и кариатиды (одна штука) на фронтоне модерного корпуса пединститута. Я волновался, что света уже мало для съемок, но Скачков меня успокоил - пленка 350 единиц (чего только?), снимать можно хоть в жопе у негра. А я и рад был успокоиться. По дороге Филимонов травил историю о том, как он недавно шел по студгородку ТПИ, возвращаясь ночью домой от любимой девушки, и шел он мимо общаг своим обычным маршрутом. Услышал вдруг сверху какие-то скрепящие и скрежещущие звуки. Но, как подобает бодхисаттве, спокойно шел дальше, предоставив тем, кто скрипел - скрипеть, а тому, что скрежетало - скрежетать. Затем что-то грохнулось оземь со звоном и треском. Он обернулся и увидел, что это целая оконная рама приземлилась в нескольких шагах позади него. Но, как и подобает бодхисаттве, установив причину и следствие явления, он двинулся дальше путем самопознания и внутренней концентрации, а мужик лет 35-40, плетшийся метрах в ста позади, стал сотрясать прохладный воздух ненужными вопросами и нецензурными проклятиями, и совершенно, между прочим, бесполезными угрозами в адрес невидимых негодяев. Филимонов примолк. На смену его благородному баритону в эфир вступил дискант Скачкова. Он рассказал: - Когда мы с Андрюхой поехали автостопом в Новосибирск, нас подобрала за мостом машина будка со спящими в ней пьяными геологами. Сверху у будки имелись люки, которые, по ходу быстрой езды машины, то открывались, то с грохотом захлопывались. Интересующийся всем Андрюха в один из моментов, когда люк открылся, вылез из него головой наружу посмотреть сверху на окрестный пейзаж, и на убегающую вдаль полосу дороги республиканского значения. Я сказал, обращаясь к его безголовому телу: "Так ведь и по башке захлопнуться может!" Он влез обратно в будку, и тут машину тряхнуло, и люк захлопнулся... Помолчали, но шага не замедлили. Дом Труша был уже рядом. Я сказал: - Это тебя Бог испытывает... Слушай, а это было до смерти бабушки или после? Он задумался. Шел, устремившись вперед розовым добродушным носом. - До. - поразмыслив, сказал. - Ну тогда, все: ты все искупил. - Когда? - Ну,когда ехал, скорбя, в похоронном автобусе, и тебе, помнишь, стало беспричинно хорошо!? Теперь по жизни пойдешь весело, и машина будет, и дача, и две дочери-красавицы: в аккурат погодками от принцессы Сиама. 3. Мы прибыли к цели нашего нетрудного путешествия - во двор дяди Труша, обычный социалистический двор - три девятиэтажки полукаре впритык, голубятня, пара чахлых, из асфальта торчащих кленов, под ними режутся в домино, лавочки, бабки, балконов нет, маленькие окна кругом, белье внизу сохнет, постоянные скорые помощи, чумазые дети и стреляющие закурить подростки. Андрюху в это царство стандарта привлекли вентиляционные трубы покоящегося под асфальтом коллективного погреба. Трубы имелись двух сортов: остроконечные и ровноконечные. На последние фотограф предложил нам встать наподобие статуй Пантеона. Народу было недостаточно. Стали кричать Труша, не сильно надеясь, поскольку, по слухам, он в последнее время пропадает в бункере на Южной, где, в полной изоляции, читает умные книги, а потом их сам себе вслух пересказывает. Однако, после нескольких особо пронзительных криков (помните шикарный анекдот: пьяный Дед Мороз вылезает на сцену - "Здрассьте, э-ик-дети! А-ы игде Уснегу-ик-рочка? Инету-ы? Оэыа, мы е щас свиссснъм... Фьюфььф-буавыэ, блюет прямо на детей) из-за шторки появляется испуганное лицо дяди Труша, делает знаки, что сейчас, мол. Ободренный, я направляюсь в соседний подъезд попытать счастья - а ну, как Коля Федяев дома? Поднимаюсь на умирающем лифте, звоню - фиг! Спускаюсь вниз, приветствую, кашляющего, рассказывающего, что лечится банками, стреляющего первым делом закурить, Труша. И тут из-за угла выруливает собственной персоной Федяев и на наши крики следует к нам. Спокоен, как всегда - и не рад, и не удивлен. Приветлив. Филимонов дает команду "по трубам". Забираемся на довольно высокие, не без помощи товарищей, устанавливаемся в позы. "Сумку-то брось, - кричу я Федяеву. - Позорно будет с сумкой-то!". Он тоже взгромождается. Труш на правах больного на орудия вентиляции не стремится, хотя галантно помогает Анжеле вознести себя на жестяной этот фаллос. Затем покуривая любуется шеренгой нас. Филимонов два раза щелкает затвором. Слезаем. "Дай покурить. - говорю я Трушу. Он не дает, изголодавшийся, измученный банками. Федяев, вновь слившийся со своей сумкой, вынимает из нее пачку "Золотого кольца" и одаривает всех. Все, сбившись в кружок, не уходя со съемочной площадки, курят. Особенно курит Труш, помалкивает и наблюдает, как мы наседаем на тысячу лет не виденного тнами Колю. А Коля, с прошлого года потрясавший жидкими соломенными патлами, подстрижен под ежик, и ничто не скрывает от поклонников и просто старых друзей его большого, выпуклого, выразительного и доброго лица. Кажется почему-то, что очки он носит для стеба, глядя на него, не верится, что у него всерьез плохое зрение, да и вообще здоровье неважное. Постепенно шок внезапной встречи проходит. Оказывается, что мы все рады видеть старика Колю, да и он, оказывается, тоже рад видеть наши физиономии. Мы держали себя в руках. Коля пустился в безудержный монолог. Он вещал нам, сбившимся в тесный кружок: - Я сейчас один живу. Жена с дочерью уехали. Тесть иногда заходит. Вот и я домой пришел. Заходили ко мне? Нет никого? Значит, тесть не пришел. Мы тут с Чернышовым вчера Лас-Вегас устроили. Поехали на толкучку с утра. А я домой собрался, в Темир-Тау, в пятницу собираюсь. Мне дали сто рублей, чтоб я микросхем купил. У нас там микросхем купить невозможно, а тут они есть. Ну, а Чернышов бюстгалтер французский для подруги искал. Поехали с ранья на толкучку, ходили, ходили: ни мокросхем, ни бюстгалтеров. Пошли обратно, смотрим - толпа народу. Что такое? Сидит чувак, перед ним три карты, он их мешает, и нужно угадывать, где какая. Я стою, и вижу - вот она, эта карта! А калдырь, который играет, не угадывает. Подходит еще один игрок, чувак мешает карты, я опять угадываю, а игрок - нет. Ну, думаю, так я сейчас разбогатею! Говорю Чернышову: я эти карты насквозь вижу. Он говорит: ставь сейчас же! Я ставлю сто рублей. Чувак мешает, я говорю: вот эта! Оказывается, не та! Отдаю сто рублей. Думаю, случайность, наверное. Он опять мешает, раскладывает, и я прямо, ну вижу ее, эту карту! Показываю. Переворачивает: не та! Гребена плать, отдаю сотню. Говорю Чернышову: надо играть дальше. Он дает мне еще сто. Ставлю. Проигрываю. Чернышов дает еще сто. Ставлю. Проигрываю. Мужик рядом стоял, я ему говорю: мужик, выйграть - элементарно, давай сотню, я эти карты насквозь вижу, выйгрыш пополам. Он дает сто рублей, ставлю, вижу насквозь, чуваек мешает, раскладывает, вижу, показываю, переворачивает - не та... Извиняюсь перед мужиком, отдаю сто рублей, говорю Чернышову: надо отыгрываться! Поехали в город на автобусе, копеек шестьдесят осталось денег. Приезжаем к Корню. Звоним, он открывает в трусах. Мы ему: Корень, поехали скорей на толкучку, отыграться надо. Он, сонный, не въезжает, куда ехать, зачем. Очумели, говорит, вы, мужики. И ничего нам не дал. Я только потом, когда успокоился, понял, что этот кент, картежник, карту потом меняет, когда покажешь на нее. Из рукава достает, что ли... Теперь я ничего не покупаю в магазинах, но захожу во все. Смотрю, что мне нужно, и не покупаю. Потом думаю, вот, сегодня червонец сэкономил. Еще сто сорок осталось. Мы с Чернышовым, и с некоторыми еще, уже три недели оттягиваемся. Сначала неделю пили, потом неделю траву курили, а последнюю неделю все сразу. Даже надоело: идва дня уже дома сижу, Агату Кристи читаю. А отдохнули мы в полный рост за эти три недели. Денег пропили кучу. Нажрались раз на Вершинина, 50, уснули все, кто-то пришел и видеомагнитофон унес. Как-то вышли, обкурившись из Дома Ученых, голодные, - смотрю, Чернышов волчью ягоду ест. Мне его так жалко стало, стою и плачу, слабым голосом его зову. Потом оказалось, что это шиповник. А у Аркаши жена уезжала тоже. Провожали ее все, кто мог: человек двадцать. Пьянка была страшная. Пили всю ночь, песни орали, милиция приезжала. Чувак был один, друг жены, - ну вылитый Розенбаум. Его милиция забрала. Он часа через два вернулся, ну вылитый Розенбаум! - а он гитару берет и начинает "На ковре из желтых листьев танцевала осень вальс-бостон..." У меня чуть крыша не поехала! Угомонились под утро. Часть уехала, часть уснула. Я запихал в сумку бутылку сухача, пол-арбуза, хлеб, помидоры, яйца, кассеты магнитофонные, вышел, поймал машину, велел везти себя на Вершинина, 50, у нас там штаб был все лето. Едем, а водитель молодой, вида такого интеллигентного, ну, а меня икота пробрала. Ничего поделать не могу: икаю, и все, да громко так, во весь голос. Неудобно стало. Не доезжая вышел, расплатился, и сам эту бутылку выхлестал, арбузом заел, выбросил помидоры, яйца, кассеты ногой раздавил, и домой пошел. А вот анекдот по обкурке рассказали. Не знаю, как вам пойдет, а я по обкурке хохотал дико. В общем, трахаются двое. Тетка говорит мужику: "Милый, может побережемся?". Тот в ответ: "Побережемся!". Трахаются дальше. Она: "Побережемся, милый!". Он: "Побережемся, побережемся!!" Трахаются, трахаются, и он вдруг орет: "Берегись!!!". Ну, я оборжался по обкурке... Мы, оставшиеся - я, Скачков, Анжела - хохотали изрядно, не столько от анекдота, столько от того, как приобразилось при последних словах колино лицо. Филимонов к этому времени осуществил свою мечту попасть домой. Труш вернулся к банкам, получив от зиц-медика Анатолия дополнительные к ним инструкции. Темнело. Одиннадцатый час. Двор посетили еще две скорые помощи. Около нас расположилась собака. Дети шарились по залитой гудроном крыше кирпичного лабаза неясного назначения. Мужики из-за домино что-то им грозно рычали. После интенсивных колиных рассказов все ощущали душевное опустошение. Решили расстаться. Федяев пошел домой. Скачков - на автобус. Мы с Анжелой - вверх по улице Новгородской по направлению к моему дому, где, по случаю отъезда братца с женой в родственный Ачинск, мы могли устроить ночной сеанс прослушивания музыки и громкой читки произведений литературы. По дороге зашли во двор некой пятиэтажки, Анжела скрылась в подъезде, и появилась оттуда, обогащенная упаковкой "Постинора", некогда братского венгерского производства. Вышли к проспекту Кирова. Пустой, налитый светом троллейбус, взметнул с обочины пыль, объезжая беспечного человека. Анжела сказала, что ее ждут дома. "С чего это?" - не найдя более умного сказать, удивился я. "Меня вообще-то всегда ждут. Да и спать я с амитриптиллина хочу." Наказав приходить завтра, я посадил ее на троллейбус "тройку" и пошел домой, где и встретил хронологическое окончание дня, полного внезапных и удивительных событий: приход Скачкова (чего давно не случалось), посещение Петра Слепковера (чего с середины июня не бывало), встреча с Трушем (что нечасто случается), беседа с Федяевым (чего давно уже не припомню). Хороший был день.