 | Биография Фотографии Завещание |
Избранные стихотворения 1985-92гг.
Из сборника “ТАМ ВСЁ” ( октябрь 86 - январь 87).
* * *
Бездна:
над нами,
под нами,
в нас...
ПАССАЖ
Это было
острей скорпионьего жала:
она обнажила
заплывшее жиром
ухо.
Ух, как
по жилам
моим кровь побежала!
* * *
Листья упали на снег,
А может, их бросили?
Право, не знаю.
Знаю одно - не дожить им до мая.
А мне
снежной отравы мощь пересилить ли?
ЗАДАЧА НА СМЕКАЛКУ
Ей восемнадцать,
а сестре - около десяти.
Я сказал ей:
- Она не в моём вкусе...
- Потому что она блондинка? -спросила она.
Угадайте,
как долго я смеялся.
* * *
Меня уже покинули
лёгкость, беспечность и всё остальное.
А теперь и мой разум стоит у порога.
Он надел плащ и галоши,
и проверяет, исправен ли зонтик.
Действительно,
в такую погоду нельзя без зонта.
* * *
Внутри меня бьются треноги,
а снаружи меня - мгла.
Я часто слышу голос свой из-за угла, он шепчет мне в тревоге:
тебя доконает третья зима,
уноси ноги.
* * *
Тени синих улыбок
ползут по зелёным лицам.
Они не умеют злиться,
их мир так хрупок и зыбок.
Скрип тяжёлых уключин
манит и манит их души
туда, где, может быть, лучше,
но себя они тешат: - Хуже,
* * *
Длинное тело сверкнуло, упало.
Змея?
Женщина?
Привидение?
Бред.
Ёжик молока попил, убежал.
* * *
... У меня ещё не было таких великолепно-рыжих.
Кто ты - лиса или воротник из неё?
Бежишь ли ты по сверкающему насту
или плывёшь на чьих-то плечах?
А! Кем бы ты ни была,
я придумаю тебя в тысячу раз лучше.
Только молчи.
* * *
За моей неприглядностью - ничего
кроме попытки казаться приглядным.
А за этим дождём - только дождь.
А ты всё ещё чего-то от меня ждёшь,
называя меня своим ненаглядным,
обнимая и целуя меня всего.
Но я уже лишь посмертная маска
с себя самого. Я как из гипса,
да ещё вдобавок начинённый
своими дикими снами, опьянённый
необъятным желанием разбиться.
Сумеешь ли ты стать замазкой?
* * *
Чтоб уснуть, я читаю гражданское право.
Но прав ли я, и какие мои права?
Мне всё равно: будет вспышка слева или же справа,
а всё остальное - тем более трын-трава.
* * *
Было достаточно инициатив
ацетиленовый фонарь потух
катакомбы во тьме
омары на дне
одинокий пастух
их ловит сачком на аперитив
окоченевшие персики на лиловом столе
в кувшине вода и лёд
за окнами но-
чь
ябрь
волуние
эмоций не счесть - темно
не я так он доплывёт
до белой грани в голубом хрустале
мучит деревья холод и стыд
ветер сорвал даже фиговый лист
замысел жизни зябок и мглист
сгорев тепла не дали мосты
ЭРЗАЦ—БУДИЛЬНИК
В буфете запустение и нежиль.
На подоконнике увядший гладиолус
и, сытным завтраком расслаблен и разнежен,
глаз щурит кот. Его мурлычет голос.
Рука буфетчицы лимоном пахнет. Между
пирожных и конфет она недвижна.
Её покой и дерзок, и кромешен.
Синицы крики за окном звенят верижно.
Я чувствую и запахи, и звуки,
но я отброшен в невесомость чашкой чая
с лимоном, в коем, видимо, плескались руки
буфетчицы. Глазами я вращаю,
догадкой вырванный из сна и скуки.
* * *
Я убрал в холодильник сыр и колбасу,
потому что знал: придёт кот и съест.
И не то, чтобы мне было жалко
сыра и колбасы для кота,
просто как-то общепринято,
что коты питаются с пола, а не со стола.
СВИСТОК ДАЁТ СУДЬЯ
Мы шли туда, а надо бы оттуда
ты плакала тебя я доконал
я так ходить ни с кем уже не буду
канал прорыт но кончился канал
тогда ещё я верил в чудо
иначе бы не начинал
игру весёлую в Исуса и Иуду
ах как слезоточив финал
но кто из нас теперь паскуда
себя кто больше запятнал
игру кто выиграл
покуда
неясно
да и не всё ль равно
когда понятно что никто из нас
друг о друге ничего не знал
ВДВОЁМ С КОТОМ ПО ЖИЗНИ МЫ ИДЁМ
( куски из эпоса)
1.
Тщедушное тельце кота
я спас от ударной волны.
Как плакал он и хохотал,
как голову тёр о штаны!
И зажили мы в унисон,
и пили с конфетами квас:
он счастлив был тем, что спасён,
а я - что животное спас.
13.
Кот мне вцепился в пуловер,
а я бежал, летел,
я на занятья в универ-
ситет попасть хотел.
А кот кричал и даже выл:
боялся он машин.
Его я охлаждая пыл,
хотя успеть, спешил.
И он страдал, и я страдал,
неслись мы, как болид.
О, как же я не рассчитал!
Как лоб кота болит!..
Ах, мой несчастный, нежный друг!
Прости, прости меня...
Я так хотел вдохнуть наук,
что чуть тебя не смял.
78.
Коту я задал корм,
но есть он не хотел.
Мечтал он, чтобы корр.
“Известий” ему спел
и падеспань сплясал
Кот думал о мирской
тщете, он размышлял
о суете людской.
И взгляд его пылал,
и гневом он горел,
и искры он метал...
Зачем он так, зачем?!
92.
“Люстрин -- 1 сорт,
Цена 1 кв.м -- 3 руб.”
Из ценника
Мой кот иззяб. Его не греет кровь.
( Сказать по чести, он уже не молод).
Нагнал Борей, зимы предвестник, холод,
и нос кота стал дряблым, как морковь.
Кота мне жаль. Я сшил ему пиджак.
Носи, носи, спасиба мне не надо!
Тебя я спас от ядерных разрядов,
чего ж не расщедриться на трояк?!.
117.
Поцеловав кота в морщинистые губы,
я отошёл ко сну, и снится сон
мне, что бравурный марш оркестр играет, трубы
блестят и медь тарелок льёт мне в уши звон.
А я иду вперёд, мне ничего не надо,
лишь только б этот марш, и только б лишь идти
в сияющую даль, не опуская взгляда,
и стяга чистый шёлк над головой нести...
167.
Я проснулся среди ночи.
На меня тараща глаз,
кот на лежбище ворочал-
ся, не спал в полночный час.
Зажигая сигарету
от другой в который раз,
он кряхтел и ждал рассвета,
бормоча обрывки фраз.
Мысли прыгали, как мячик
и решил я в эту ночь,
что люблю кота, а значит
должен я ему помочь.
И, болезненных теорий
пелену желая снять,
я, плевав на хлопот море,
научил кота читать.
И теперь, когда не спится,
он здоровью не вредит,
и не курит, а страница-
ми учебников шуршит.
209.
Я днесь кота водил в собор
(так сам он возжелал)
и поп в купель его макал,
дал имя Христофор.
Крестил кота он в первый раз,
был тем весьма польщён:
он прихожанину был рад.
И вместе с тем смущён.
И мы, поняв его конфуз,
скорей ушли домой.
А за труды попу арбуз
я дал. И золотой.
Теперь мой кот не ест, не спит,
читает Книгу он,
в лампаду масло льёт, сопит
и в пол стучится лбом.
Он одурманен, он неправ!
И с ним повёл я спор...
... И вот, иконы похватав,
кот ринулся в собор.
Попу иконы он всучил,
кричит он, сам не свой:
- Меня обманом ты крестил,
гони-ка золотой!
Поп испугался, кадилом
сильнее замахал,
но кот рванулся напролом,
монету отобрал.
Он обезумел,
но потом,
стряхнувши тьму обуз,
попу сказал:
- С тебя ещё арбуз -
готовь! Мы в августе зайдём.
221.
“ Некоторые жители г.Томска, которым не
по душе борьба за трезвость, совершают путешествия
за спиртным в гг. Тайгу и Юргу Кемеровской обл.”
Из областной прессы
Я шёл домой и есть хотел ужасно.
Дверь отперев, кашне снял и пальто,
и котелок. Всё было бы прекрасно,
но не встречал у врат меня никто.
Что за нонсенс? Вошёл я тихо в залу.
Кот на банкетке спал и бормотал
про пустоту тайгинского вокзала,
про чистоту пивных юргинских зал
“ За водкой ездил, вдребезги напился,
обед не приготовил, не купил
газет, не мылся и не брился,
не драил пол и фикус не полил!!!” -
мне мысль иглой проткнула чахлый мозг.
Я потянул кота за тощий хвост
и он проснулся, и зевнул устало.
Ему в лицо я бросил гнева ком,
я оскорбил его старушку-маму.
Оторопев, он вдруг вскочил рывком,
надев пиджак, растерянно замямлил,
что сделал всё, что я ему велел,
не виноват ни в чём и чист морально,
а бормотал лишь потому, что разомлел,
а перед тем читал газету “Знамя”...
Я понял всё!
- О, милый Христофор,
я оскорбил тебя, увы, напрасно!
Меня прости, поверь, что жизнь прекрасна...
Скорей обедать! Ставь на стол прибор.
Сентябрь-октябрь 1985г.
ЭКСПРЕССИВНАЯ ИМПРЕССИЯ
Конечностью дрожащей соскоблив
пятна патины с памяти,
остолбенел: огонь сосков, лиф
расстёгнут, пальцы мои по белым клавишам
девичьих грудей играют
Баха, уста терзают
халву её нежного рта.
Та или не та?..
Даже руки вспотели...
11-15.11.1985
* * *
Подумал я: а не сгорю ли,
когда, как яркая звезда в куст,
ко мне со знойных гор июля
упал в ладонь багровый август
Ноябрь 1985
ЕЁ ГОСТЕПРИИМНАЯ РУКА
Её красивая, изящная рука
дала пристанище семейству бородавок
и жёлтым пятнам от дрянного табака.
Март 1986
ФИАСКО
Страдалец хронической рожей лица,
невесёлый отец трёх мыльных пузырей,
(рождённых давно и давно и забывших отца),
я был пинком вышиблен из дверей.
И не то, чтоб я очень уж горевал,
но где-то в глубине всё же жалел
о том, что такой печальный финал
повлёк за собой обдирание кожи с колен.
ПОПЫТКА ГАЛАНТНОГО
Кровопролитнейшая цепь первопричин
и солнце, бьющее сквозь выбоины башен...
Не так малюем чёрт, как он бывает страшен,
и боль была сильней, чем мы о ней кричим.
Но я ж, какой ни есть, а джентльмен:
на строчках дамам не позволю поскользнуться, -
как я завёл их в стих, так дам им и вернуться
под заунывное гуденье ительмен.
Весна 1986
OH, GIRL !
Я ею, как в горячке бредил
и имя, как в бреду, шептал;
она же думала - я сбрендил
и невменяемым я стал.
Я ей достал билет на Аллу
и книги Пикуля дарил.
Она пошла. Она читала.
Она решила: я - дебил.
Я, наконец, устав от страсти,
ей кисть и сердце предложил.
Я целиком в её был власти.
Тряслись мучительно поджил-
ки. Я уже готов был к смерти
в отказа случае. Но вот,
она хохочет лишь, и - верьте! -
себе я выстрелил в живот.
Весна 1986г.
* * *
Я не сберёг зеницу ока—
её утратил ночью в драке.
Как без неё мне одиноко,--
аж на душе скребут собаки!
Теперь смотрю пустой глазницей
на торжествующие рожи,
и от тоски она слезится:
а вдруг её утрачу тоже?
* * *
Ты не обещала и не пришла,-- что в этом такого?
Но хотелось выть, выть, и выть—не переставая.
Переборов, стал нанизывать за словом слово
с какими-то типами в коридоре, постепенно успокаивая—
сь,
наконец, забывшись, стал даже напевать какую-то
глупость,
заулыбался, зажмурил глаза, рожа сделалась, как
у осла.
И вдруг как электрошоком шарахнуло по луковице:
ты не обещала и не пришла...
РЕЦЕПТ
Возьми 50 гр. моих губ, от бессонницы серых,
пару вяленых рук, протянутых к тебе,
3 литра лица, от тоски зеленее тухлых консервов,
и щепотку взгляда, устремлённого в мольбе.
Добавь 1,5 кг моего, предварительно вымученного, сердца
и хорошо промытую крупицу любви,
а также по вкусу соли, сахара, имбиря, корицы, горчицы
и перца.
Время от времени помешивая, на сильном огне вари.
Ты ждёшь совета, как подавать готовое,
но этому-то учить тебя и не надо:
украсив свежим поцелуем и подлив яду,
щедро накладывай друзьям это чудо перловое.
ТАНЕЦ
“Opal” и “Keczkemet” её дыханья
и парфюмерии немыслимый дурман
я впитывал, как истинный гурман,
всем существом уйдя в благоуханье.
Меня окутал сладостный туман,
аппендицит заныл от обонянья,
я, побелев, раскис от обаянья
невыразимого, я стал как каша ман—
ная. Но сердце жгут желанья:
лаская перси запотевшей дланью,
шепчу прерывисто: ”Послушайте, мадам...”
Но у мадам другое нынче в плане—
она без слов уходит гордой ланью.
И я молчу. Я пуст, как чемодан.
МОИМ ВЕРЕ,НАДЕЖДЕ,ЛЮБВИ—
СВЕТЕ, ЛЕНЕ и ИРЕ
О, глаза эти цвета
немытых пивных бутылок!
Вы ими пьяните, Света, --
мне закружило затылок!
Ах, эти измятые груди, --
я утонул по колено
в их студенистой груде.
Меня Вы пьяните, Лена!
Ох, как Вы пьяните, Ира!
Хоть Ваше юное лоно
дряблее и жиже кефира,
Вы—крепче одеколона!
Апрель 1986
ЭКЗЕКУЦИЯ
Я посетил гнездовья тараканов
за холодильником, где пыль и паутина.
Рукою щедрой дустом из стакана
я их засыпал... Грустная картина!..
* * *
О, Вы так смотрите растерянно—печально
и в то же время явственно бодритесь,
когда при мне Вы с кем-то говорите,
а я Вас будто бы не замечаю...
Вы от меня чего-то будто ждёте
и Вы так рады нашим кратким встречам,
что у меня невольно никнут плечи,
когда Вы прочь растерянно идёте.
Но я помочь ничем Вам не сумею,
меня простите Вы великодушно:
я к Вам теперь бесстрастно—равнодушен.
Прийти бы раньше Вам, да не успели...
22 мая 1986
СМОТРИ:
закат давно оттлел.
По дымчатому своду
крадутся синеватых туч клочки,
скрываясь за электроламповым заводом.
Над деревянным домом моим
великолепно
зелёною китайской тушью
выписана лиственницы крона
..................................
6 июня 1986
* * *
Вы вся—изящество, вся—женственность, вся—нега.
У Вас меха и финская дублёнка...
С какою грацией Вы мучили ребёнка
за то, что он жевал кусочек снега!
Его везли на санках Вы куда-то,
он был одет небрежно, как попало,
ему за шиворот снежинки задувало
и он озяб, но всё-таки не плакал.
Он только крохотною нежною ладошкой
скатал снежок, и ел его, мечтая
о том, чтоб Вы ему купили попугая
или, хотя б, не прогоняли кошку.
Но Вы, питомица Макаренко Антона,
дитя лишили и невинной сей отрады.
Своим деяниям Вы, верно, были рады
и их считали проявлением бонтона.
Бог Вам судья,-- ребёнок Ваш. Однако,
в моих глазах вся прелесть Ваша пала.
Я отвернулся и побрёл куда попало.
Будь я ребёнком, я б, наверное, заплакал...
22 мая 1986
* * *
Она больна, давно любовью
неразделимою больна.
Её движение любое
ей отдаётся тяжкой болью,--
невыносимая цена.
Её обыденность—тоска,
её бессонница подруга,
её усталая рука
ведёт в тетради круг за кругом.
Её глаза—как полонез
Огинского, её уста—
как те плоды, что августа,
хотя созреть, всё ждали, ждали,
а вместо августа октябрь настал,--
они поблекли и увяли.
Ждёт всю её такой конец?
11--12 июня 1986
* * *
Брось, девушка, подол,
не прижимай воздушной ткани
к прекрасным бёдрам,--
что с того, что ветр подул
и обнажил их?
Мы не пуритане:
нам милы юных прелестей твоих под тканью трепетанье
и чистой красоты твоей разгул.
Не токмо платие твое игривый ветр раздул,
но такожде и наше возхищение и любованье.
18 июня 1986
У ТВОИХ БЕРЕГОВ
“Весны я никак не встретил,
а ждал, что она придёт.
Я даже не заметил,
как вскрылся лёд”.
Михаил КУЗМИН
... А всё проклятая привычка
жить с оглядкой, боязнь наступить
кому-нибудь на ногу, широко шагнув,
опасение попасть в смешное положение,
наконец, просто страх перед неизвестно чем.
Не стану делать круглые глаза, задавая себе вопросы:
”С чего бы вышеупомянутое?” и т.п.
Знаю сам, что эти благоприобретённые инстинкты
появились после тех золотых времён, когда я
весело плескался в промышленных стоках
и городской канализации: и теперь я ещё
не могу долечить подхваченную там
проказу.
Я не могу броситься в тебя,
не оглядываясь на тех, которые
мерещутся мне прячущимися за холмами
и рассматривающими мою наготу в бинокли.
Я не могу броситься в тебя,
потому что не уверен, что не ударюсь
головой о зубцы башен подводного замка.
Я не могу броситься в тебя,
потому что не вижу спасателей,
готовых стартовать на своей лодке мне на помощь,
не вижу знака “Проверено. Мин и стёкол нет”, не вижу...
Я не вижу ничего.
Поэтому я снял тесноватые ботинки и грязноватые носки,
закатал по колено брюки
и брожу по берегу, пробуя пальцем воду,
вглядываясь до боли в её глубину,
терзаемый одним лишь вопросом: ”Что там?”,
и одновременно умудряюсь делать вид
беззаботного отпускника, случайно забредшего сюда.
А про себя знаю: буду приходить ещё и ещё,
и однажды даже возьму с собой ласты, трубку и маску, но ...
нырну ли?
3 июня 1986
“ДЕКАДЕНТСКОЕ”
Спустилась ночь, не принеся покоя,
весь город нитхинолом затопив.
Ну, что с того, что не один я.—двое
нас—ты и я—тоски ведём мотив?
Ну, что с того, что мы притворно-чинны,
что мы любезности стрекочем, как кино—
проектор, что один из нас—мужчина,
другая—женщина? Ведь это всё равно...
И пусть друг другу мы небезразличны,
допустим, даже искренне милы,
мы понимаем про себя отлично,
что не разгоним нитхинольной мглы.
А если вдруг слепое вожделенье
даст нам забыться, даст нам опьянеть,
то лишь ужасней будет протрезвленье
и будет крепче голова болеть.
Июнь 1986
БОГАШЁВО.
Поток сознания
Меж будущих карандашей
меж экспорта и жемчуга Сибири
хотя зачем я образы на грифель накрутил
гуляю в кедраче
одно сплошное лёгкое
дышу и ем таблицу Дмитрия Иваныча
вспорхнули птицы из-под ног
должно кедровки
Эх голова моя сосновая боровая
А в магазине книжном мыши
из упразднённой церкви перебравшись
вымаливают подаянье
нет не могу смотреть расплачусь
на продавщиц вот и автобус
уеду больше не вернусь
1987
ФАНТАЗИЯ
Я отправил её в одиссею по грязным подъездам,
где от холода полумертвы батареи,
где облезлые двери молчат от отъезда к приезду,
где пружины визжат, словно жертвы пиратов на рее,
где чрез два этажа скупо светят столетние лампы
(истерички—то вспыхнут, то вновь затаятся).
где ночами орут свои песни таланты,
а жильцы их не гонят—прогнали б, да выйти боятся;
где талантов сменяют безмолвные тени:
наркоман, алкоголик и вор, их застенчивый спутник,
и журчит в пищеводах “Агдам” пополам с нототенией;
где на лестнице школьницу пялит распутник;
где к полудню лишь мутное брезжится утро
через окна, забитые ветошью тошной,
где на стенах начертаны гадость и мудрость;
где сквозняк полусгнившею пахнет картошкой.
И вернулась она через месяц, худая, больная,
в чёрной рясе, с наперсным крестом и в скуфейке,
и, меня не признавши, мне бухнулась в ноги, рыдая,
голося и стеная, из кружки роняя копейки...
Сентябрь 1986
* * *
Юре Фатееву
Родное яблоко червя
я съел кишечнику в подарок.
Несла по дождичку меня
шестёрка пьяных санитарок.
Чего-то праздновал народ.
Все пили, спали и плясали.
Мне фельдшер процедил: ”Урод”
и брюхо распорол усами.
Какой там к дьяволу наркоз,
какой в болото антисептик!:
“Новосибирский совнархоз”
я видел надпись на кушетке.
Консервной банкою до дна
меня он вычистил трёхкратно,
из фляги синего вина
налил в две чашки аккуратно.
Насытив дух, очистив плоть,
мы разошлись, как в луже спички;
лишь что-то в животе колоть
осталось слева по привычке.
Осень 1987
БЕЗ НАЗВАНИЯ
В детстве они читали Гайдара
и смотрели кино “Чапаев”
и им хотелось нестись в атаку
и воевать с хулиганами.
А потом они стали пионерами
и помогали старушкам,
восторгались подвигом Космодемьянской
и героями первых пятилеток,
спорили, учили устав и вступали в комсомол,
поступали в университет,
сдавали безвозмездно кровь
и умно выступали на семинарах по истории КПСС.
Сделались, наконец, министрами
хлопкоочистительной промышленности
и начальниками управлений торговли,
незаконным образом нажили состояния в миллионы рублей
и приговорены к высшей мере наказания.
А их дети читают Гайдара...
Осень 1986
* * *
Сон старика отца тревожен
дети пришли поздно лгали прямо в лицо
автомобили после дождя ярче
сильное облегчение даёт покупка вина
аппликация наложение на основу
а когда просто в кучу всё то коллаж
долго курил задумчиво у окна
ничего не сказав лёг спать
он думал что как на троне извозчик
и её уже не юная грудь
кот живёт восемь лет в квартире
его маршрут изо дня в день
и всё-таки всё-таки я любил её
да не одну а двух или трёх
а сейчас ночь
и только шум ассенизационных машин
вплетается в тиканье часов да мой плач
Август 1989г.
* * *
Воздухоплаватель, ты дышишь керосином!
Твои бинокли золотом горят.
Бикфордовы шнурки на мокасинах венчают твой безоблачный наряд.
Куда летишь ты? Сам-то хоть ты знаешь?
И правильно. Лети себе, лети.
Ты ни за что ни перед кем не отвечаешь.
Лети! Лети!! Нирвана впереди!!!
Май 1988
ПОДРАЖАЯ КАТУЛЛУ
О, для меня ли накрасила пурпуром губы,
из ярких раковин ожерелье надела?!
Боюсь, это всё для прохвоста в серой рубахе...
Пусть он скорее издохнет,
чем моя улетучится ревность!
Май 1988
ВСЯ РАЗЗОЛОЧЕНА ПРИТОМ
Цыганка с грудью волкодава
ты спишь и видишь бадминтон
твоя линючая ограда
лиловым мечена котом
Домов и лестниц колоннада
о недоверчивый фантом
ввинтись ладонь в висок солдата
пронзи извилины батон
И неужели ты не рада
дитя ворон с открытым ртом
Май 1988
* * *
Бегущие в ноябрьских тропинках
рискуют быть упавшими в сугроб
шнурки заледенели на ботинках
покрыты льдом поверхности дорог
покрыты льдом и лёгкие и сердце
душа застыла грей её не грей
пью джаза кипяток но не согреться
пока не клюнет в глаз меня апрель
Увы гармонья в естестве царит—
зима снаружи и зима внутри
* * *
Богиня ботанического сада
ты красишь волосы зелёною водой
твои колени цвета шоколада
не щекотал обходчик бородой
Твои глаза прекраснее порока
ты далеко идёшь издалека
остановись у моего порога
1988
Тане Олеар
Моя агония стала огнём
но каким-то ацетиленовым
может быть сейчас ты едешь в автобусе
а я вижу его откуда-нибудь
и в этот вечер всё более поздний
разгорается всё сильнее звезда
Унесённый на край сознания
глядящий вдаль
сквозь оранжереи и яблони и черёмухи
я сейчас ни жив ни мёртв
я боюсь всего
и оставшись наедине с музыкой книгами
и собой
я с удивлением понимаю
что люблю тебя
и молчание отворяет двери в мой сон
Май 1989
* * *
Горение дрянного табака
приватизация
романтика открытых подземелий
ты входишь и стучишь
поёшь
но почему ты волосы не моешь
Весь день мы пили пиво
немым товарищем был телевизор
дом был чужой но деревянный
окна на гвоздях буфет в подвале
Твои тампоны не были препятствием любви
теперь ты ходишь прямо
вся в зелёном изящная
чужая до головокруженья
ты мне снишься
перед рассветом
когда стекаются к любимым ямам
ремонтники покойных теплотрасс
Ты можешь смело звать—
я больше не приду
Где те пергаменты
в которых память сосен
весенних качающихся тёплых
как твои губы
любящие ждущие зовущие
Пол в десять красок
монолог одеколона
дуэт духов
и музыка прощаний и приветствий
Твоя ручная тень осталась на траве
трава под снегом
который анархисты затоптали
и ты поёшь MAGNIFICAT
а я иду с ключами
близко двери
брат Пётр составь компанию
я взял шарады
отдых будет долгим солнечным
пахучим сладким
бревенчатым
и чистым как твой смех
17.04.1992
* * *
Думал ли я, что будет завтра,
когда руки твои
были мягче листвы?
Когда слова твои были
легче звуков виолы?
Я разбил эти внешние сумерки,
я рче я был серебра.
Слаще водки был поцелуй.
Всё это совсем недавно
казалось чужим.
Лебеди взглядов.
Лобзания слов.
Музыка стала Вселенной...
26.05.1992
* * *
Гале
По мотивам зелёного сна
ты ушла с безымянных колен
но остался бордовый цветок
уходя в эту ночь мне нечем разбавить
концентрат любви
Твоё чёрное тепло бережёт
серый кардинал ангелов ада
ежедневные крики “Подъём”
низвергают с небесной лестницы сна
бросают в круговорот
промозглого транспорта
Ты отдаёшь всё что можешь
но это ничто для пресыщенных
ледяным рок-н-роллом
Сегодня и завтра
ты снова будешь пьяна весной
и не будешь ты знать
что каждая вторая моя мысль
это ещё несколько строк
в несбыточное письмо
в бесконечное письмо тебе
близкой настолько
что больно дышать
Пасха 1992
* * *
Петру Гавриленко
Это не будет жестокостью,--
вспомнить белые ночи?
Это не будет убийством.—
встретить зелёный рассвет?
Завтра ты выйдешь
и ноги сладко утонут в пыли.
Иглы сосен
по—матерински уколют тебя.
Нежные ноздри
почувствуют вечер задолго.
Поцелуи дождя
будут струиться ровно и сильно.
Сердце твоё опьянеет
и ветер
принесёт слабое эхо любви
и навек обожжёт
твои полудетские губы.
15.05.1992
* * *
Феде Лютову
Снова один
снова сам
снова песочные ветви
оделись в рассвет
снова Господь
мне спасение дал
снова беру
снова люблю этот мир
снова - в который уж раз -
тихую песню пою
и открываю глаза
сердце трепещет легко
19.05.1992
* * *
И жалкие остатки чая
не утешают слившегося с бездной.
Не удручает
окончанье чая.
Дым сползает к полу непонятного оттенка.
Полупоклоны, жёлтыми зубами
курение, затягивание, бьенье.
Послушай колокол отсутствующий...
Ты вернулся с чёрной мессы
прямо в осень, в лужи, в свистопляску.
Ты одинок в ночи, коленопреклонённый
на ступенях храма,
ты невменяем и колеблем дуновеньем
того, что называешь ты Судьбою,
или как ты хочешь.
Ты теплоту руки забыл
и горечь поцелуя.
В солнечных убранствах интерьеров
ты один на тет с цистерной спирта,
и теперь уже навеки.
Одиночество в библиотеке
роскошной.
Телефон звонит, но поднимаешь трубку -
тишина. До бесконечности ты можешь
кричать “Алло!”
Так отдыхай, касатик.
Книги, спирт, табак и онанизм -
эквиваленты вечности
for you.
14 сентября 1991
* * *
В разлинованных зеркалах
дети гербария наглы и вечны
вот уж грибы и картофель омыты
водопроводными ядами
Тот кто придёт занимать сто рублей
он не заметит дорожек от слёз
он сам будет плакать
и губы его скривятся от одиночества
Стихи зелёно-блестящи
как живот туалетной мухи
жирующей в освежителе воздуха
Потолкавшись возле пивных автоматов
я пришёл домой жечь книги
предусмотрительно презерватив я снял
Больными сыновьями ревматизма
питается литературное наследство
Все эти строки умирающее время
нанизывает нанизывает на шампур утильсырья
Так приходи же хоть заполночь
хоть утром Оставайся послушать сны
о трауре по нерождённым детям
твоим моим какая разница прости
ты в будущее не бери меня пожалуй
уж как-нибудь уж как-нибудь я здесь
в остывшем позолоченном сегодня
вчера зелёном завтра никаким
среди стихов средь пепла у гербарья
рассматривая фотографии не бывших
не настоящих настоятелей похмелья
“Пятницу тринадцатое
уместно было праздновать
тремя шестёрками” -
сказал Островский
Был лишь “777”
14.09.91г.,суббота
* * *
Из синих закоулков лета и полыни
в седые сумерки выходят три трамвая
из душных рек немого Петербурга
ты тянешь руки шепчешь мне Фонтанка
Ну хорошо ты там живёшь или жила неважно
а я воскресший труп Аполлинера
я Труш покойный с носом и очками
я замерзаю без твоих проклятий
и без лобзаний молчаливых робких
Будет подвечерьем вечер красный
снег застынет съёжится и синий
бурундук своё зерно в лицо тебе уронит
Ты пойдёшь путём прозрачных карт
ты знаешь где искать дороги обводные
ты летела над водохранилищами скорби
ты меня любила и сейчас ещё лелеешь
А раньше реи были тоньше было лето
и будет ещё два иль три сейчас не видно
а та другая при свечах сейчас невинна
прости ей чай и два сухих бисквита
Третью нашу боль мы больше не догоним
уехали на запад антиподы
что ж свобода нам осталась и каналы
по воде навстречу неге полетим
пока не сдохнем
21 января 1991г.
* * *
Ты снова задрожишь и ты растаешь,
ты просветлеешь осиянным ликом.
Ты руки не отнимешь, ног не станешь
сжимать, январь прорежешь криком.
Ты прошлое окутай канителью
и не вернёшься из сосновобора;
и всё равно ты будешь светлой ленью,
лиловой тенью Реймсского собора.
10 мая 1992
* * *
В сумерках мы выбросили банки,
хрупкие стеклянные созданья.
В улицах безликие собаки
смаковали молча перебранку.
В доме штукатурка есть и дранка.
Чаю мы попили, позевали.
А в углах двухвостки ждали знака:
темноты мучительной в подвале.
Мы уснуть друг другу не давали.
Мы друг друга насмерть залюбили.
В улице Чапаева, в подвале,
Помнишь, нас с тобой похоронили?
9 мая 1992
* * *
Я принял кровь из преданных ладоней
и ветер из зелёного бокала
среди побегов юных филимоний
мне иволга о вечности сказала
немножечко мы все жестоки были
такими быть любовь нам приказала
среди теней что мимо окон плыли
твоя лишь мне своею показалась
8 мая 1992
ТЕЛО-КОНЬЯК
Из летних снов вырастают
вагоны пряного хлеба
Светофоры на переездах
красны от голода
Я мог бы жить между твоих ног
маленький тихий
одурманенный фиолетовой любовью
Из летних снов вырастают
зелёные и оранжевые словари
вырастает подгоревший картофель
акварельные краски
вырастает свобода свежесть
и сон слившийся в поцелуе рук
Я рассеиваю себя
буквами по листам бумаги
я разбрасываю их где попало
собери ангел
и я буду твой
Но этого мало
это не вписывается в летние сны
И тогда становится понятным
что вечерний свист паровоза
это лебединая песня наивности
и беззащитной романтики
умирающего в нас ребёнка
Мы теперь можем очень долго
сидеть под тентами уличного кафе
со станканчиками тающего мороженого
пока я не придумаю тех слов
что спасут нас
от убийственной скуки
и бездушной трафаретности
медленного сползания в небытиё
10 апреля 1991
ЗОЛОТАЯ ЗВЕЗДА
Зализанными добела руками
горчащие как ветер раны плоти
И не сказав ни слова ты уходишь
Ветви птиц
Пожирающее желание жёлуди вепря
религиозные гимны мормонов пню
Ласки рефрижераторов комнаты света
День благодарения
Цветы и линии
Ты возвращаешься лишь для того
чтобы сказать
“Янтарный пруд и заводи. Камыш...”
Скользит лицо по ткани по пространству
Рука скользить устала
и указав на “влажно” замерла
9 апреля 1991
* * *
Течёт, хоть не растаяло, бурлит
эссенция из квинты в злую кварту.
Во тру моём пенальти и буллит
затеяли строительство и сварку.
Я ел лимон. Ты духом вознеслась.
У самого подножья телефона
мы руки насплетали крепко всласть
и паралич разбил Лаокоона.
Из Трои кораблей мы ждали ночь.
Сморённые, устали и уснули.
Ах, приплывите, унесите прочь!
Приплыли, унесли и утонули...
7 февраля 1991
* * *
По линии бедра скольжение светила.
Черновичок промыт и больше не тошнит.
Пустоты, каверны реально опустели,
в натуре-матери-природе тишь...
Да гладь, да чья-то анемия;
невнятный, а порою внятный бред:
лёд синий, лён зелёный - это море
очередей...
Выходит доктор и ведёт очами.
Летит, летит блистательный гусар:
он встретил ночь, берёза распустилась.
Я руку запустил - вся голова мокра...
Так стало снова тихо, в окнах утро,
за окнами пробили три часа.
7 февраля 1991
31 ЯНВАРЯ 91
1.
Припоминанье слов мне кажется смешным.
Чем мозг отравлен так,
то сладко, то смертельно горько?
Кто изобрёл пластмассу, это
неизвестно мне сегодня ночью.
Вот, теперь и вам уже смешно.
Вам - это вы, но только больше.
Вы сидите на балконах.
Вы идёте под балконами.
Вы смотрите на вас, качающих качели.
Я всё забыл.
Мой голова уже не помнит.
Голов мой, ты уже не голова.
Рука - рука ещё,
а остальное - дым и ночь столбом.
Ракиты улетели, корабли раскрылись.
Море верное устало быть плескучим.
Снег блестит,
но если ты попросишь - не блестит.
Да, рука - ещё рука,
и сил уж нет не ставить знаки препинанья.
В летних знойных липах
вырыт клад, и похоронен мой
лилейный голос, полный сладострастья.
(Сладострастье - то последнее,
что я забуду).
Я стою и жду, когда меня трамвай подхватит.
Безгранична ночь, и отдых близок,
хоть никогда и не наступит.
2.
В твоих губах отрава.
Волосы - остатки сна
со вторника на среду.
Ты приходишь и стучишь в окно.
Я поставил чай, и птицы день склевали.
Шёл один, и было три,
нет, более реки.
Всё текло во все пределы.
В этом можно было сомневаться.
В губах твоих отрава.
Я боюсь их прокусить
и умереть.
3.
Ты прочитаешь строки, альпинист
ты или ты нимфетка.
Ты поморщишься, закуришь
и забудешь.
Подумаешь: он есть поэт.
Или подумаешь: застенчивый засранец.
Ночь для тебя наступит неизбежно.
Музыка ночей тебя заманит.
Ты забудешь,
но потом ты вспомнишь.
Между двух солнц
я выйду, меч сжимая.
По сердцу твоему
я вырежу три знака.
Кровь твою Вселенная пригубит.
Это будет - Вечность.
Я с тобой.
И будет.
4.
Так перескажу я все слова,
которые во мне ещё остались.
Будь покоен друг: их так немного.
Главное из них - любовь.
Я не умею, не могу любить,
хотя я знаю, что это такое
и научить могу любви смертельной.
Но не бойся:
слова мои - чернила и бумага.
И слюны ни капли.
Это засуха сомнений.
Власть кирпича и снега.
Безысходность елей и подъёмных кранов.
В царстве яблок - день,
а мы черны и мы туда не вхожи.
Я нашёл тебе в подарок пуговицы,
две катушки ниток.
Ты даёшь мне груди целовать.
Мы станем неразлучны,
не найдём друг друга.
Я спасу тебя
от нафталина скорби
и неведенья планетных нег.
Это ночь зимы, ночь жизни,
и полный бред,
который - идеал поэта,
то есть - не меня.
5.
И настал покой.
Книги отодвинулись,
глаза открылись.
Крышка от чернил сама нашлась.
И стало тихо, даже радио запело.
Настал покой.
Запах сургуча
сокрылся в чреве одеяла.
Грифелем свернулась простыня.
Я в окна стал глядеть,
и ноги мои такт не отбивали
ничему.
Что это за птица, я не знаю?
Она оставила мне запах сургуча.
6.
Испёкся хлеб.
Ты больше не придёшь.
Ты думаешь, всё кончено,
но нет - у нас всегда начало
иль просто ничего.
У нас с тобою нет финалов.
Я должен быть спокойным,
и покой приходит,
но я его не замечаю
Я написал всё это,
как всё это ни смешно.
7.
В каких гееннах я погибну
о всех невстреченных мечтая
в её глаза я не смотрел
но вспоминал и вновь томился
ещё я утром встретил тоже
и бредил ей в лицо недолго
тепло январского финала
в меня весну ты что ль вселило
горю уже не дожидаясь
суда ужасного над всеми
подробности держу в уме
о главном догадался каждый
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ БОБА ДИЛАНА
Анжеле
Летним вечером
мы бредём по разлитой желчи
Сейчас темно и сейчас тебе надо идти домой
в этот дом хозяин которого умер звали Павлом
его жена Надежда тоже мертва
Нужно ехать туда
спать думая обо мне и завтрашнем дне
Ангел мой рука твоя сейчас мне принадлежит
сердце твоё отдано мне тобой
и ты пойдёшь по ночной прохладе
к дому который тебя приютил
не боясь темноту вдыхая сирень и рябину
что нынче не знаю рано ли вовремя ли зацвели
Слова не потеряны
они во мне все эти смешные простые и злые слова
мы вышли оттуда где нам даровали покой
каждый раз мы приходим из разного времени
мы иногда повторяемся
но часто мне сладостно оттого
что я заново узнаю тебя ангел мой даже в лицо
Твои руки крепче сжимают меня
в темноте ты не боишься себя перегнать
ты летишь впереди воды воздуха пыли
ты соревнуешься с устремлёнными в звёзды
деревьями тёплыми звенящими псами
ответственными за ночную фонограмму
деревянных улиц
и даже мечеть которую смяла индустриализация
не поспевает за тобой сливается с фоном
и вот уже номер её неразличим я снимаю её с пробега
А я не догоняю тебя не отстаю я в тебе
и когда ты придёшь и будешь глубоко
как в последний раз вдыхать дым “Золотого кольца”
ты почувствуешь что вокруг тебя высится башня
прозрачная прочная лёгкая
теплей этой ночи ветер которой дышит небом
это башня любви
и оттуда где не ступало мурло космонавта
смотрит Бог и шепчет тебе СПИ ДЕТКА
и ты закрываешь глаза
напоённая ещё одним днём дарованным нам
И в этот миг в Нью-Йорке просыпается Боб
24 мая 1990
КАК БЫ ХОККУ
О, я как Христофор, в одну и ту же воду,
не знаю, сколько в прошлом, сколько в будущем,
и плечи затекли, и руки, и отравлена вода.
29 января 1990
31 мая 1990
Анжеле
Всё о чём мы говорили сегодня
даже сидя у старых домов закрытых
оставшись почти одни почти ночью
всё - и твои глаза и нынче неяркие губы
это любовь - и через неё вечность
Дитя вдыхающее табачный дым как святой дух
ты говоришь с теплотой о холодной водке
ты живёшь сегодня ты живёшь всегда
хотя ты не знаешь где будешь завтра
ты не скорбишь как я о Веничке Ерофееве
и верно - достаточно того что я полон скорби
Ангел мой!
твои глаза неотступно со мной
что мне делать? - я не могу успокоиться
Всё дальше дальше изощрённее путь
некогда доверчивого простого юноши
некогда весёлого подростка влюблённого в географию
Сколько же раз мы шли по этим улицам
были вместе И каждый раз это любовь
Я давно не боюсь этого слова
Оставшись один я знаю что это не так
я стараюсь сидеть неподвижно
потому что хочу читать все книги одновременно
и писать в одной строке обо всём (...)
Когда нам некуда стало идти перспектива исчезла
мы встретили тех кого надо
этих добрых детей
Проводив тебя я встретил ещё многих в это время (...)
Я не знаю что это: письмо-стих-песня
наверное это просто блюз
под который - надеюсь- ты уже спишь
ты так хотела выспаться ангел мой
дай тебе Бог добрых снов
* * *
Летаргия зимы, маскируясь солнцем,
вывела меня, бледного, в улицы.
Скользя ногой по постылому снегу,
иду, боясь тебя разлюбить.
Я смотрю на деревянные стволы,
на каменные стволы деревьев,
и не знаю, боялись ли они зимы,
но зима всё равно пришла.
Скука и однообразие дней
делают из нас сволочей и подонков
и нужно, наверное, поставить крест на себе,
чтобы больше никого не погубить.
Я день и ночь думаю,
как всё поправить и разнообразить,
но, видимо, Господь не хочет
дать мне ума и богатства,
чтоб перестать беспокоиться и нАчать жить.
* * *
Те, кто дождётся, станут
зеленью полузастроенных пустырей.
Они станут твоими глазами,
почти такими же серо-зелёными,
как полынь.
Те, кто дождётся, невзирая на предсказания,
станут стучать в окно,
прорезанное мёртвым вентилятором,
и совсем не огорчатся тому,
что никто не ответит.
А ты, ты вспомни пасмурное лето
и короткий путь
между гаражами до книжного магазина...
Будем ли мы теми, кто дождётся -
мы узнаем, когда будет нужно.
А пока поцелуй меня
так, чтоб перехватило дыханье
и небо открылось до самого дна.
С балкона горизонт заслоняют дома.
Мы не заперты в замкнутом мире.
Мы можем пойти пешком
на другой конец города
и там снова быть вместе,
даже тогда, когда наступит ночь,
разделяющая робких и слабых,
но только не нас:
слышишь,
как твоё одиночество готовы нарушить
мои шаги по цементной лестнице
и мой голос, поющий
что-то об удовлетворении
на неродном языке?!.
4 февраля 1991
* * *
Бумага и тетрадь пугали.
Лицо лакея плюс ливрея.
Так посреди пустынных Галлий
остановилось молча время.
Во тьме я вышел. День клонился.
Она прошла, но без ответа.
Я протянул платок. Я злился.
Унёс мои лобзанья ветер.
Непостижимыми ногами
пошла туда, где семя Рима,
где средь смертельных моногамий
измена сладка и простима.
Она не видит сил подводных,
боится душных подземелий.
Ночами, в платьях безысходных,
себя жалеет и лелеет.
“Зачем нужна тебе?” - рыдает.
Приходит, но не остаётся.
Зима. Снег падает, не тает.
Весною сердце разорвётся.
27 декабря 1990
* * *
Созерцатель пепельного пола сизых обоев
я пью кофе с воспоминаниями о коньяке
и чьих-то парфюмерных губах с вазелином
Тот кто не владея своим жёлтым глазом
увидал мои руки палящим полднем зимы
пьёт уже вторую неделю в ожидании схимы
По телефону мне приказали ждать родов
не давая сжиматься ногам океанов
Настала тишина во время которой
портьеры шевелились и дверь странно набухла
Было дано послабление и выходные
звери затихли предчувствуя ночной отлив
А почтальон в это время собрался и шёл
но возможно мы никогда не узнаем
тех писем и телеграмм
особенно если учесть что
мы лишены адреса и уменья читать
за слишком неорганизованный отдых
за слишком порочный сон
и за то что мы ели скоромное
ночью давясь из кастрюль
24 февраля 1991
* * *
Зачатый небом выжатый руками
а может быть всё это сновиденье
губами мёд а нёбом лёд и пламень
30 октября 1989
* * *
Наша любовь - это золото
а жизнь - увы, не увы -
царская водка
Воздухоплаватель оказался
бриллиантовым дельцом—Пауэрсом
и сбит над Уральским хребтом
В животе моём Анды сошлись с Кордильерами
и я теперь весь—тектоницкий разлом
так это или не так
Выспаться удалось лишь под утро
Белый день я встретил возле окна в белый двор
отказался от поданной мантии
Я ждал утреннего поцелуя
но ты была так далеко
что всё успело замёрзнуть
и голубь неживым комочком упал
Его отдали коту
а потом их сожрала собака
Так начался завтрак
во время которого все ещё спали
и пользуясь этим
я таскал из тарелок лучшие куски
их же руками
А потом меня заперли в туалете
Февр.1991
Из сборника “Заколдованный труп“
ПОДОЖДИ
Голос девочки тонок.
Тоньше ещё рука.
Бедный, бедный ребёнок—
душегуб паука.
Членистоногого жалко:
подозревать не мог,
что прилетит скакалкой
между мохнатых ног.
Милая, глаз не трогай,
ты их с лица сотрёшь.
Вот подрастёшь немного,
ты и себя убьёшь.
27.01.1987
АВАНГАРД—ОПЕРА
Я не опора,
а линия электропередач.
Я дирижёр сомнений хора,
убивец собственных удач.
В авто я мчуся,
как заведённый, жму клаксон.
Не жду сочувствий,
пою я с хором в унисон.
За нами трупы.
Я наклонился над рулём.
“Червону Руту”
мы, озверелые, поём.
Гремят литавры.
Прожектор светит прямо в пах.
Нет тары.
Трах—тарарах!
ЕЩЁ РАНО
я ухожу
твоё пробуждение как дивный сон
звон колбасы
шорох одеколона
пение воды
спи дитя
собака разбудит тебя
в восемь часов
* * *
слова ради слов
молчание ради молчанья
любовь ради любви
ради ради ради
ВМЕСТО ТОГО,ЧТОБ МЕНЯ ЦЕЛОВАТЬ
Светке
Знаешь, рассказывай мне иногда,
когда вечер спускается влажный,
о том, что есть где—то дивный город
Караганда,
белокаменный и бумажный.
И ещё, пожалуйста, говори
о том, что крутятся карусели,
что прилетели красные снегири
и на белое дерево сели...
Январь—февраль 1987